Василий Лебедев - Посреди России

Генка слушает, смотрит в небо. Он помнит случай, как дед собрался куда-то, но доехал только до райцентра, выпил там — и деньги кончились. А как возвращаться? Стыдно… Прооколачивался дня четыре на городской бойне, где его видели, да и вернулся ни с чем. А в деревне сказал, что ездил далеко, но нигде ничего хорошего. С тем и сам успокоился.

— Это ты ездил, когда ярку продал? — спрашивает Генка.

— Ну да!

— А далеко ты ездил?

— Да уж помотал соплей на кулак!

Умолкает дед, глядя в небо. Может, думает о тех местах, куда так и не перевез семью. А Генка смотрит тоже, как плывут из-за дедова локтя крупные погожие облака, думает о сытых землях и боится, что когда-нибудь дед и в самом деле посадит всех в телегу и увезет. Страшно стало оставаться Генке без колхозной кузницы, где из дармового железа они с ребятами делают светлые ножики, без Синего камня в щучьем прозрачном ручье… А облака плывут и плывут из-за дедова локтя и уже начинают тянуть куда-то и самого Генку…

— Ну, давай огребать! — говорит дед.

…Все это было где-то здесь. Генка приблизился к кусту орешника. Постоял. Подумалось почему-то, что дед умер лицом кверху, глядя в небо на крутые погожие облака, как тогда на копне…

Генка больше дров не рубил. Отыскал фуфайку, накинул ее на одно плечо и пошел к опушке мимо покрасневших ольховых пней и занявшихся соком — березовых.

По дороге от города кто-то шел.

«Она!» — стукнуло сердце. Он заторопился, вспомнив, что уже суббота. Ноги не слушались, к телу привязывалась непарная дрожь и слабость — и все оттого, что он не знал и не мог представить, какая это будет встреча. Что он ей скажет? Там, на опушке, «разговор» с Гутькой шел гладко, но в голове сейчас не осталось ничего из той сочиненной им картины встречи, не всплыло в памяти ни одно из тех слов, без которых он казался теперь самому себе слабым, беспомощным.

Плотный кустарник закрывал дорогу, но Генка уже слышал шаги совсем рядом — ровные, неторопливые, уверенные шаги. Спокойствие это тотчас передалось Генке и он, не дожидаясь, когда дорога и его тропа сольются у моста, стал продираться сквозь кусты, вскинув, чтобы не цеплялся, топор над головой.

— Ой!

Генка опешил.

— Здравствуй, Генка! Ты чего это — одурел, что ли? Напугал меня незнамо как!

— Здравствуй, тетка Дуся…

— Чего это на тебе лица нет? — все еще не успокоившись от испуга, спросила мать Витьки Баруздина.

— Да так… А ты в город ходила? — он шевельнул плечом и беспомощно опустился на упавшую под куст фуфайку.

— В город. У сына была, — и добавила, как ударила: — Навестила их. А Гутю подвезли. Дома.

«Их!» — чуть не простонал Генка, взявшись за голову, и спросил как можно спокойнее:

— А разве он сегодня не придет?

— Что ты! Он сейчас при отрезвителе. В субботу да в воскресенье — самая у него работа. А ты не ждешь ли его?

— Жду.

— А-а-а… — протянула она, догадываясь о чем-то, и так стояла некоторое время с открытым ртом. — Здесь и ждешь?

— Ну, здесь!

— А-а-а… А может, ты дрова рубил?

— Рубил.

— А чего же дров не видать?

— Увидишь еще!

Генка стал снимать сапоги и перевернул сбившуюся портянку. «Зараза! Вот зараза!» — шептал он, когда старуха уже была у моста, и сам не мог понять, кого он ругает — мать Кривоногого или себя за такую оплошность.

К дому шел по прогону. Поравнявшись со своей баней, он посмотрел на пустые еще огороды и увидел за домом Цветковых, у поленницы на солнцепеке, Гутьку. Она сидела на солнышке в голубом расстегнутом пальто и смотрела в землю. С минуту он наблюдал за ней, потом поправил на плече топор и медленно прошел к дому, не понимая своего спокойствия. Он не знал, что в нем только что все перегорело и для нового волнения уже не осталось сил.

Гутька тоже, должно быть, увидела и узнала его. Когда он прошел, она не усидела и выглянула из-за сарая. Белая рука ее осторожно касалась угла, словно он был только что выкрашен.

Уже несколько дней только и было разговоров в округе, что о продаже архиповского дома в Зарубине. Генка вывесил объявления на полустанке, на почте, у магазинов соседних деревень. Он понимал, что немного поторопился: надо было сначала привести дом в порядок, но не жалел об этом и делал ремонт, дожидаясь в то же время покупателей. Он провел в дом свет, три точки — на кухне, в передней и на мосту. Подумав, он сделал и четвертую — на крыльце. Такого, чтобы на улице свет горел, не было в деревне ни у кого. Он поднял обвалившийся огород, починил крышу, чтобы дыры не бросались в глаза, и даже решился на большую работу — сделать новое крыльцо. «Дороже дадут», — решил он.

Рябок притащил ему на тракторе три бревна и несколько штук нетолстых подтоварин. Вот тут пожалел Генка то бревно, что спалил. Ну, что делать! Зато доски нашлись в сарае. Три дня с раннего утра и до позднего вечера возился Генка с крыльцом. Все сделал заново — и столбы оттесал новые, и доски настлал свежие, выструганные дедовым рубанком. Новые ступени издали белели. «Покрасить бы теперь!» — мечтал Генка, но с краской было трудно, да и деньги кончались.

Теперь, когда все было сделано, Генка с утра до вечера торчал на своем новом крыльце и ждал покупателей.

Однажды к нему подошел окатовский дачник в белом чесучовом костюме по случаю хорошей погоды. День действительно выдался теплый. Деревня была полна весенних звуков — кричали детишки, кудахтали куры, на высоком поле тарахтел трактор — то Рябок делал пробную вспашку. Появились уже первые отпускники и пенсионеры-дачники, приехавшие пораньше с малышами. Пока их было немного, но скоро, после окончания занятий в школе, должна была хлынуть основная лавина приезжих. Пока же вдоль аллеи неизменно прогуливался окатовский дачник, с которым Генка уже успел подружиться.

— Добрый день, хозяин! — дачник дотронулся до шляпы.

— Здравствуйте, Петр Захарыч!

— Хорошее вы дело сделали, молодой человек. У вас золотые руки. Да, да! Не отмахивайтесь! Я знаю цену плотницкому труду. Я родился и вырос в этих местах.

— В этих? — удивился Генка, тотчас вернувшись к вчерашним размышлениям о том, что и он мог бы стать таким же…

— Да, в этих местах. Вот где-то на этих полях рос тот хлеб, на котором я вырос. Мне все здесь памятно, все дорого. Помню, еще мальчишкой я бегал смотреть на дом художника, на него самого.

— В Грачевник, что ли?

— Да… Теперь это зовется так… Очень хочется туда сходить, да не знаю, смогу ли… Вы разрешите мне присесть?

Генка подвинулся. Архитектор поднялся на три ступени, тяжело опустился рядом и задышал так, как если бы погрузил трактор дров.

— Фу… Фу… Сердце, как тряпка. Прошлой весной второй инфаркт пережил… М-да… И вот заметьте: как только приезжаешь в то место, где родился, там организм чувствует себя много лучше. Что это? Я думаю — нераскрытый закон дивной природы, единожды и навсегда запрограммировавшей расположение организма к данной среде. М-да… — Он уравнял дыхание и продолжал свои рассуждения, которые Генка очень любил: — Чем старше становлюсь, тем больше люблю я все здешнее. И люди здесь мне нравятся. Они все без маски — подлец и выглядит подлецом, его издали видно, а хороший человек, хоть он и смур по кафтану, а душа бела, и тоже видно ее. А чудаков сколько! Иду я вчера по вашему прогону, а от ручья мне навстречу Домна Марковна. Идет — лица на ней не видно, все распухло так, что глаз не видать. Присмотрелся — и руки у нее так же разнесло. «Что, — спрашиваю, — с вами?» — «Не знаю», — говорит. Вечером фельдшера вызывали ей, и тот не поймет. В город позвонил, с врачом по телефону консультировался. Врач из города спрашивает, что она ела накануне. И что вы думаете? Оказывается, эта чудачка купила в аптеке четыре банки витаминов на сахаре (все берут, и ей надо!), пришла домой и напилась с ними чаю. Сколько съела — не говорит, а факт налицо.