Василий Лебедев - Посреди России

— Красавица! — крякнул архитектор.

— Выроста, соплюха, — намеренно сгрубил Генка, чтобы как-то отогнать туман, затянувший ему глаза.

— Вот вам и… извините, невеста подросла.

— Зеленая еще, восемнадцати нет.

— Молодость — не порок. — Архитектор вздохнул и покачал головой: — Ах, молодость, молодость! С ней можно любую беду пережить. Не люблю, когда в молодости люди киснут, это — дурная болезнь.

Генка и архитектор вдруг с неожиданной для обоих одновременностью посмотрели друг на друга.

— А вы, между прочим, тоже молоды.

— Не-е… Петр Захарыч! — замотал Генка головой. — Мне уже скоро тридцать.

— Ну и что же? В тридцать три Христа распяли, так старушки до сих пор плачут, что молодой был, — пошутил архитектор.

— Меня — тоже…

— Но, но! Если хотите со мной дружить, бросьте это: я не люблю.

— Пе-тя! — донеслось из-за пруда.

— О! Заскучала, — закряхтел архитектор, подымаясь с крыльца, но уходить не торопился. Генка заметил это и спросил:

— Петр Захарыч, а в Грачевнике ничего был дом, верно?

— О! Тот дом… Я знал с детства. Дом… Прибежишь, бывало, в ту рощу и смотришь из-за деревьев, а он стоит — красавец! Песня из дерева — да и только! Хоть и небольшой был и, как теперь мне ясно, с изъянами в статике и планировке, но в то время казался мне сказочным. Именно сказочным! Если в сказках упоминался дворец — я представлял его таким, каким был тот дом, так уж, видимо, устроено человеческое воображение. Да-а… Дом. Когда-то я хотел построить такой же дом — с мезонинчиками, балкончиками, с фигурной резьбой. Сейчас все это — архаика, но в юности меня еще будоражило, пусть, думаю, смотрят люди и радуются, что в этом плохого? Да-а… Не потому ли я и архитектором-то стал? Да-а…

— Петр Захарыч…

— Дом… — покачал он головой, не слушая. — А у меня есть картина из того дома. Храню…

— Пе-тя!

— Петр Захарыч! — заторопился Генка. — Скажите, сколько мой дом стоит?

— Мм… Как вам сказать…

— Я прошу тысячу, дадут?

— Видите ли… Я — не оценщик… — архитектор надел шляпу. — Может быть, и дадут. Место здесь хорошее — березы, пруд, и видно все вокруг. Мне нравится, только вот… грязь у крыльца. Подновить бы его да фантазии немного. Ну, всего доброго! Заходите на чашку чаю, я покажу вам фотографии домов, которые я строил, — получите большое удовольствие.

Он дотронулся до шляпы и пошел. Генка не догадался встать и проводить его хотя бы до берез, он только смотрел вслед. Архитектор шел медленно и ступал так осторожно, словно нес под полой полную кринку молока.

До полдня Генка протомился в ожидании покупателей, но в этот день никто не пришел. Дома было тоскливо. Мать ушла в Каменку нянчиться с внуком. Правда, она обещала прийти в конце недели на день-другой, а потом опять в няньки, и уже надолго: начнется посевная. Она просила Генку приходить к ним ночевать — опасалась, должно быть, оставлять его в расстройстве одного, но не лежала у Генки душа ходить в Каменку; не любил он Лешку еще с детства, когда они дрались в школе… А дома тоже тоска.

Еще два раза проходила мимо дома Маша Горохова и какой-то сладкой тоской озаряла Генку. «Молодость не порок», — слышались ему слова дачника.

До вечера он слонялся по двору, косился на грязь, она после замечания дачника стала особенно бросаться в глаза. Что с ней делать? Зашел в огород, раздумался: стоит сажать самому картошку или ее посадят уже новые хозяева? «А если посадить, — думал он, — то включать ее в стоимость дома или взять отдельную цену?» Мысли его работали только в одном направлении — как продать дом быстрее и лучше, все остальное отошло на второй план. Но вот прошла уже неделя, как он вернулся, и пять дней, как повесил объявления, а покупателей все не было и, судя по разговорам с почтальонами, не намечается. Генка не знал, куда себя деть. Делать около дома ничего больше не хотелось. Дрова — щепки от стройки крыльца — кончились, а за нарубленными не хотелось ехать.

Вечером Генка пошел к Окатовым на телевизор. В чистой половине была вся семья. Детишки, те, что поменьше, таращились на телевизор с кровати, оседлав подушки; старший сын лежал вместе с отцом на полу, опершись локтями ка фуфайку, а хозяйка смотрела стоя. Она то и дело выбегала на кухню, делала там что-то и высовывалась из-за косяка.

— Здорово, Генка, — ответил на приветствие Василий. — Давай сюда ложись!

— Чего тут хорошего? — раскладывая фуфайку, спросил Генка.

— Сейчас кино будет, а это про пожарников рассказывают. Красиво работают, не то что моя команда.

— Какая твоя?

— Да меня начальником деревенской пожарки сделали, уже второе лето, — косясь одним глазом на экран и поворачивая туда ухо, негромко говорил Василий.

— И большая команда? — поинтересовался Генка со смехом.

— Будь здоров команда: я да Рябков!

Генка посмотрел кино, но ужинать у Окатовых не сел. Постеснялся. А домой пришел — стал варить картошку.

На другой день он не выдержал и ушел в Каменку. Встретили неплохо, выпили с зятем. На второй день выпивки уже не было, а на третий Генка почувствовал, что он там лишний, и ушел, обозленный. Мать выбежала к нему и украдкой сунула ему сверток с едой.

На следующий день Генка подсчитал рубли, отложил десятку на черный день, а остальные прогулял. Пил с обеда до вечера. Один. Вечером раза два бегал по деревне, все искал гармошку, но никто ему не дал. Дома он уснул на полу. К утру его пробрал озноб. Генка встал, захлопнул раскрытые настежь двери, осмотрелся. Везде горел свет белым, ночным накалом, но было непонятно, сколько времени. Хотелось есть. В чугуне стояла немытая сырая картошка, в кринке — скисшее молоко. Генка подумал и решил, что надо протопить печку. Посмотрел — дров в доме не было. Он вышел во двор, но не было их и там. Генка выругался в темноту, будто кто-то там был виноват, потом пошел на мост, снял со стены ножовку и стал опиливать углы у сарая.

Председатель мало находился в своей деревне. Получив в районе серьезное предупреждение, он с утра до ночи пропадал в других деревнях, которых в объединенном колхозе было четыре, и сам, на месте, вникал во все подробности дел, чтобы как можно лучше отсеяться в этом году. Зарубино он поручил своей жене, первый год ходившей в бригадирах. О делах она докладывала ему поздно вечером, когда хозяин чаще всего уже был в постели. Там же он выслушивал новости и давал распоряжения.

— Ты подумай-ко! Вчера твой дружок нажрался в стельку, а ночью понесло его углы опиливать у сарая. Смех! — сообщала жена.

— На что?

— Дров нет. А сам все дом продает. Пока продаст — весь истопит.

— Пусть топит, нам-то что! Скажи Рябкову, чтобы завтра не пускал скотину на сеяные травы. А то, я знаю, этот деятель разжалобится и загонит.