Василий Лебедев - Посреди России

— То-то она завязалась! Едва узнал ее сегодня на колодце, словно зимой укуталась, — заулыбался Генка. — Ну, а чего доктора говорят — так и останется у нее или пройдет?

— Должно рассосаться. Должно. Такие люди не могут пропадать. Не должны, — весело и беззлобно посмеивался дачник, потом спросил: — А что я слышал: вы собираетесь дом продавать?

— Угу.

— Значит, покидаете родные места?

— Угу.

— Да-а… Каждому свое. Каждому свое… Вот так и я когда-то улетел отсюда молодым совсем…

— А вы в какой деревне жили? — спросил Генка.

— Была такая деревня — Бугры. Это за Каменку. После войны там еще было несколько домов, а сейчас ничего нет. Пустошь.

— А старики где?

— Старики? — переспросил дачник. — Стариков нет. Мать в войну умерла, отец погиб в гражданскую, а бабку — ту я ни разу не видел. Мать говорила, что она в молодых летах пропала в тюрьме.

— Это за что же старуху-то? — изумился Генка.

— Какая же она старуха! В двадцать один год она приехала сюда из Москвы, а в двадцать три уже пропала. Народница была моя бабка. Это вы знаете, кто такие народники? Не знаете? Это были интересные люди. Честные. Шли в народ, чтобы пробудить его, просветить.

— Учителя, значит, — догадался Генка.

— Да. Учителя. Только не такие, как ваш здешний… Пчеловод.

— А! Шепелявый-то? — Генка махнул рукой, а потом уставился куда-то мимо дома, на березы, за которыми мелькали ребятишки, и уже более сдержанно сказал: — А вообще-то он ничего был учитель: надает подзатыльников, и порядок в классе.

— Д-да!.. Как, однако, сегодня душно…

— Эй, вы! Окурки! — вдруг встрепенулся Генка и погрозил кулаком ребятишкам, что кидались камнями в березу. — А ну, чешите отсюда, а то…

Ребята неохотно побросали камни в пруд и отошли.

Генка не поленился — встал, прошел до берез. Там он осмотрел содранную на одном из деревьев молодую кору, погрозил ребятам и опять вернулся на крыльцо. Дачник в это время стучал кулаком по бревнам в стене.

— Петр Захарыч! — обратился к нему Генка. — А вы, я слышал, дома раньше строили, да?

— Да. Я архитектор.

— А вы сами строили?

— Да в общем-то… нет. Мое дело — построить в голове и перенести на бумагу. Ну, потом, естественно, контролируешь…

— И все?

— Да. А что?

— А сколько платят?

Архитектор посмотрел на Генку со странной улыбкой, чем-то похожей на ту, с которой смотрят на больного чудака — и жалко, и смешно.

— Вот вы сказали «и все?». Нет, нет! Я не в обиде! — поспешно заверил он, видя, что Генке неудобно от своих слов. — Не в обиде! Так, как думаете вы о творческих работниках, думают многие. К сожалению, многие…

Архитектор снял шляпу, склонил голову, и Генка увидел сквозь редкий седой волос красную кожу головы своего собеседника. Дышал он тяжело. Молчал. Генка посматривал на дорогу: не покажется ли какой-нибудь покупатель, но никто не шел. Проехала телега. Две женщины — Генка не узнал кто — сидели спиной к ним, свесив по-мужски ноги в грязных сапогах, и было слышно, как одна из них буркнула другой: «Два дачника…»

— Люди творческой профессии тратят не меньше, а порой больше энергии, чем простой рабочий. Если рабочему приходят на помощь машины, то творческий работник, как и раньше, остается только со своим воображением, со своей фантазией. Помощниками ему по-прежнему являются лишь его вдохновение да еще та искра, с которой он родился, а требования к его труду все растут, — заговорил архитектор, отдышавшись. — Растут. Их труд изматывает тоже…

— Да уж, наверно, мочалит, — тотчас согласился Генка, но голос его прозвучал неискренне.

— Вот я. Всю жизнь строил дома. Какой труд может сравниться по необходимости для человека с моим трудом? Мало что может сравниться с ним в человеческой деятельности, а вы спросите меня, много ли я скопил, так сказать, «в загашник», и я вам отвечу: ничего.

— Худо дело… — недоверчиво покосился Генка, а в ушах у него все еще звучали слова женщин: «Два дачника…» — и он никак не мог разобраться, плохо подумали о нем или хорошо.

— Нет, вы не правы. Ничего плохого в моем положении нет, скорее наоборот.

— Как так? — Генка откинулся на оттесанный новый столб на крыльце.

— Я прожил жизнь с пользой. Меня не будет, а мои дома останутся. В них люди. Вам это понятно?

Генка кивнул, не отрываясь взглядом от дороги, по которой шел незнакомый человек, но это был не покупатель, которого он ждал, а просто прохожий, житель чужой деревни, шедший со станции.

— В наших краях — и вы это, должно быть, знаете — жил художник, о котором я упоминал.

— Это в Грачевнике-то? Знаю.

— Да. Свои лучшие годы он, как и моя бабка, провел в этом лесном краю, в стороне от людей, но не в стороне от жизни. Его сейчас нет. Мало кто видел его портрет, его биографию знают лишь одни специалисты, но зато живут его картины. Никто не решится сказать, сколько времени они будут волновать человека прелестью природы.

— Леса рисовал? — спросил Генка.

— Да. И леса… — архитектор как-то сконфуженно приумолк, слышалось только его тяжелое дыхание.

— Леса — это хорошо, — заметил Генка покровительственно.

Он взглянул на архитектора — сидит и робко приглаживает прилипшие к розовой лысине потные волосы, а потом часто и смешно замахал перед открытым ртом полной ладонью.

— Фу… Жарко… Вы знаете, я иногда задумываюсь, приезжая сюда. Кем бы, думаю, я стал, останься я здесь навсегда и с детства. И представилось мне, что я вроде бы на месте Рябкова — хожу по выпасам со стадом, слушаю птиц, и будто в груди моей совсем здоровое сердце… Так хорошо, когда здоровое сердце… А у меня оно все срывается на перебои, вот поговорил немного — и устало. Еще хуже, если разволнуюсь. Да-а… Здоровье — это все. Это молодость, это целое счастье. Да вот оно!

Архитектор так неожиданно для своей полноты встрепенулся, что Генка, рассматривавший табачный сук в новой ступени крыльца, вскинул голову и посмотрел туда, куда указывала рука собеседника.

За березами шла Маша Горохова. Она не расслышала слов, однако заметила, что на нее смотрят, и, ощущая на себе это внимание, за которым она безошибочно угадала своим женским чутьем не́что большее, чем просто взгляд на прохожую, смутилась, прибавила шаг, но не перешла на девчоночий угловатый скок — она уже выросла из него, поэтому походка ее осталась все той же женственно мягкой, словно она ступала не по земле, а по валам просохшего сена.

— Здрас-сте! — негромко сказала она и только на один миг стрельнула в их сторону крупным карим глазом.

— Доброе утро! — с удовольствием ответил архитектор и сделал движение приподняться.

Генка промолчал. Глаза его неподвижно уставились на открытую девичью шею, гладкую, как точеная кость, на матовый блеск колен, и голова его сама собой поворачивалась вслед за Машей, пока она не скрылась за углом дома.