Василий Лебедев - Посреди России

Генка понимал Василия и не стал ему мешать, когда тот стал нахваливать строение дачнику. Он пошел в лес.

— Молодой человек, останьтесь на чашку чаю! — радушно пригласил его дачник, но Генка отказался.

По знакомой дороге, мимо старых сараев, мимо Синего камня, через мост вышел Генка на полевую тропу и поднялся к опушке. С вершины поля он холодно взглянул на деревню и окрестности. Ничто его не взволновало — ни знакомые крыши домов, ни продувная зелень его берез, ни плотный ельник опушки с вишневым отливом весенней ольхи. Родина…

«Эх, Гутька… Эх… — вздохнул он, не испытывая к ней отвращения. — Уеду я теперь. Уеду!»

Ему захотелось уехать куда-нибудь очень далеко, устроить там свою жизнь не прочно, но красиво, а потом обязательно вернуться сюда в самом лучшем виде, вот как тот дачник, и показаться людям, Гутьке… На какой-то миг он уже увидел себя в таком же, как у дачника, серо-голубом костюме, в мягких модельных ботинках, и будто бы у него уже совсем другой голос и движения, в которых, опять же как у того дачника, есть все — образованность, благородство, и будто бы говорит он раскаявшейся и плачущей Гутьке где-нибудь вон там, у Синего камня: «Ну что, Августа Ивановна, нажилась со своим Кривоногим? Теперь ни город, ни квартира не нужны? Ну ладно, поедем со мной».

Эти сладкие мысли влили в Генку неожиданную и какую-то целительную силу, мешавшуюся с чем-то похожим на месть и дававшую в то же время большое облегчение его душе. Головокружительная картина своего будущего, и особенно — разговора с Гутькой у Синего камня, обрастала в его растревоженном воображении все новыми и новыми четкими деталями и казалась уже настолько реальной, что он помимо своей воли упивался ею, отогревая свое сердце счастливым исходом. Он верил, что это близко, нужно только набраться сил и шагнуть в ту другую, пусть временную, жизнь, шагнуть как можно скорее, потому что начало всему — теперь он это знал точно — лежит там.

Все его состояние было похоже на состояние человека, долгое время стывшего в темном и холодном помещении, потерявшего надежду увидеть погожий день, но вот открылись двери, и хотя солнце не хлынуло в них, не повеяло теплом, зато оно играло там, снаружи, и нужно только выйти и окунуться в него.

«Уехать! Продать дом и уехать!» — твердо решил он, все еще тешась мечтой.

невесело пропел и углубился в перелесок.

На дедовском покосе, по краям поля, поднялись молодые деревца. Судя по старым пням, тут не рубили дрова года четыре, а ольховый подкустник успевает за это время подтянуться и обрасти в мало-мальскую дровину. Мелькали тут же набравшие силу березы, хотя и не толстые, но высокие, гладкоствольные — хорошие дрова.

Генка снял фуфайку, прикинул, в какую сторону лучше валить, и начал. С первого же удара топор потемнел от сока и тонко брызнул в лицо. Генка, не разгибаясь, махнул по лбу левым рукавом и продолжал рубить. Древесина поддавалась легко. Он приноровился к толщине подтоварника и опенял его за три удара: два удара под корешок слева, с выбросом щепы, один, но сильный, — справа, потом легкий толчок — и дерево пошло. Он все больше входил в раж и валил хлыст за хлыстом. Ольшины, падая на землю, поднимали из своих темных и как будто мертвых сережек удивительно живое светло-зеленое облако пыльцы — такой яркой, какой Генка не видел нигде. В эту пору ольха дымит ею.

А кругом уже пахло весенней рубкой — соком, сырой, скрипучей щепой. Генка распрямился, потрогал лезвие топора — не сел топор, жало цеплялось за палец и звенело. «Дедовский худой не бывает!» — подумал Генка о топоре. Он осмотрел поваленные деревья. Кроны их он норовил класть так, чтобы макушка к макушке, и теперь лежали они небольшими кучами, веером, но комлями наружу. Можно было срубить сучья, но Генка передумал. Он знал, что если весной оставить отпочкованные деревья неочищенными, то недели через две-три можешь забирать из лесу сухие дрова, а это и человеку и лошади легче, да и на тракторе больше возьмешь. И все тут дело в почке.

Если срубишь дерево в лист, в разгаре лета, оно подсохнет немного, дня за два, пока лист не поник, да так и замрет в сырости. Совсем другое дело, когда на срубленном дереве почка! Сама она и всего-то — ничего, а в ней такая жизнь! Она до тех пор будет высасывать из срубленного ствола сок и, хватив солнца, все будет разворачивать лист, пока ни капли этого сока не останется в дереве.

Генка разохотился. Он рубил и рубил, решив сегодня свалить с корня как можно больше, и чем тяжелее становился топор, чем плотнее сдавливало и потягивало спину, тем легче становилось на душе. Ему уже нравилось все — и небо, когда выпрямлялся и смотрел в его синь, и поляны, знакомые до последнего угла, а главное — эти молодые деревца: чем больше их рубишь, тем больше хочется. И он рубил. Он словно хотел удивить всю деревню и, наверное, удивил бы, но перешел на следующую поляну, увидел знакомый ореховый куст и опустил топор. Дед…

Генке показалась необычной и даже нелепой эта смерть под кустом. Казалось, случай специально подкараулил деда в таком неподходящем месте, чтобы посмеяться над всеми его стараниями и житейской предусмотрительностью. О деде говорили: «Умеет человек жить», многие искали секрет, но его не было, а жить дед умел только здесь. Когда однажды он отправился на поиски золотого дна, у него не хватило «клестеру» — как говорил сам дед, — чтобы привиться и накрепко приклеиться на стороне. Он вернулся опять сюда и снова варил этот самый «клестер» ранними зорями на пахоте да сочными росами вот на этих полянах…

Генке вспомнилось… Однажды где-то здесь лежит Генка на копне сена, ему лет одиннадцать. Рядом сидит дед. Оба утомились и хотят есть. Идет послевоенный год. Голодно, и урожай ждут неважный. Худо дело… Дед ворчит:

— Третьего дня я и говорю Окатову-старику: поедем, говорю, я знаю куда. Там, говорю, хоть хлеба наши семьи досыта поедят. А он: да куды мы поедем? Да везде хорошо, где нас нет! Ну вот, говорю, и сиди тут, брюхо поджав! Оно, конечно, сперва можно было бы и одному кому-нибудь поехать, узнать, где какая жизнь, так разве Окат поедет! Трусоват. Кишка кишке кукиш кажет, а он — ни с места, как вон наш камень в реке. Смотри, говорю, под лежачий камень вода не течет! Трусоват… Ну, а я тоже, говорю, не поеду больше. Хватит, поездил!

— Куда? — спрашивает Генка.

— Чего? — недовольно поворачивается дед, говоривший сам себе.

— Куда ты ездил-то?

— Да е-ездил! — сердится дед, слыша недоверие и насмешку.

— Куда?

— Присматривался…

Дед ложится тоже, закидывает руки за голову, хрустя костями, и локоть его, пахнущий потом, висит над Генкиным лицом.

— Есть у нас такие земли, что пшеница растет в палец толщиной и без всякого навоза, а тут разве земля — горе… — снова заговаривает дед и вздыхает: — Эх, кабы мне деньжат тогда чуть побольше!