Василий Лебедев - Посреди России

«Пока березовый лист не развернется в пятак…» — вспомнил Генка, уже шагая вдоль берез.

На пути стояла старая часовня, которую перестроили в правление еще при его отце — первом выборном председателе. Тогда пристроили спереди помещение в четыре окна. Но здание с той поры сильно постарело, старая половина подгнила окончательно, покосилась и тянула вторую. За те годы, пока Генки не было в Зарубине, построили новое крыльцо и поставили высоченную антенну для телевизора — два огромных ромба на двух связанных шестах.

У правления висела Доска почета и доска показателей. На первом месте красовалось фото Кило-С-Ботинками. «Молодец», — он поправил топор на плече, подошел ко второй доске. Посмотрел — разница между надоями в группах была очень большой за минувший квартал. Лучшая группа доила чуть ли не вдвое больше, чем отстающая. Генка подумал: наверное, Кило-С-Ботинками постепенно перетащила лучших коров к себе — вот и результат, вот и заработки. Генка оглянулся на дом Кило-С-Ботинками, понял, откуда у ней появились новые косяки, рамы и двери. Новые наличники были еще не покрашены и сам дом не обшит. «Обошьет и покрасит!» — уверенно решил он.

Все это время, пока он стоял у досок, он думал, что из правления выйдут и позовут его, но его не позвали. Когда же в окне кто-то показался, Генка отвернулся и зашагал к кузнице. Он гордо прошел мимо дома Цветковых. Потом миновал дом тещи Василия Окатова, жившей у дочек в городе. Дом давно стоял заколоченным, но сейчас окна в нем были не только расколочены, но даже открыты настежь, а у крыльца стояла лошадь, на телеге стояли чемоданы и белели узлы. Внутри слышались веселые голоса, хлопали забухшие двери.

Почти на выходе из деревни, около дома учителя, Генка остановился и посмотрел в огород. Там меж двух рядов пчелиных домиков, празднично выкрашенных в разные цвета, двигался сутулый человек с сеткой на голове. Это был сам хозяин. Он уже вышел на пенсию, но был бодр и работящ, особенно около своих пчел, и когда кто-либо видел, как он припадает ухом к домику и прислушивается к шуму семьи, определяя ее силу и выпятив при этом губы, тому казалось, что Антон Иваныч был создан только для этого, а все то, что было раньше, то есть школа, было всего-навсего кормящей необходимостью, через которую судьба повелела ему пройти, чтобы потом стать наконец самим собой.

«Я тебе покафу, как львов бить!» — с улыбкой вспомнил Генка.

Учитель заметил своего бывшего ученика, но не сделал ни одного движения в его сторону, не отвлекся: у него была важная работа — весенний облет пчелы.

Кузница стояла на старом месте, около скотного двора. Над ее ощетинившейся крышей цыганским голенищем торчала железная труба, узкая и покоробленная. Растворные, почти во всю стену, как в избах ярославских санников, ворота были сейчас распахнуты, а изнутри доносилось легкое потюкивание по металлу. Генка обошел кучу неошиненных тележных колес и стал на пороге.

— Привет кузнецам!

От горна повернулся к нему пожилой человек в зимней шапке на затылке — Алексей Сизов, старый кузнец, с которым работал Генка, будучи у него молотобойцем. Теперь на этом месте, в подручных, стоял сын Настасьи Коробовой, Юрка. Парень уже отслужил в армии, но по его тонкому бледному лицу с вымазанным надбровьем, по щуплой фигуре и неуверенным жестам больше восемнадцати нельзя было дать.

Сизов еще раз блеснул засаленной фуфайкой, как кожанкой, воткнул в уголь кусок железа и вышел к порогу.

— Здорово, Генка! Пришел?

— Пришел.

— Ну и ладно… Не хочешь ли поработать? Не забыл еще?

— Нет, не забыл. Там и этим приходилось заниматься.

— Оно не худо. Со специальностью и везде жить можно, — неторопливо итожил Сизов. Он закурил, морщась, отчего продольные морщины на его темном лице становились еще глубже. — Ты не куришь?

— Недавно бросил, — ответил Генка.

— Ты не больной ли чем? Чего-то скучный…

— Да нет… — Генке хотелось сказать этому неторопливому, надежному человеку, что он бросил курить, чтобы сделать Гутьке приятное — ведь у нее и отец не курил, — но сдержался он. Спросил: — А ты чего вчера не приходил? Весело было у нас.

— Слышал. Хотел прийти, да пришлось подежурить на скотном дворе — за хозяйку. Простыла она, — пояснил Сизов. — Вон ведь но́не весна-то какая! Бывало, в это время уже отсеемся, а но́не в поле и ногой не ступишь. Да и холода стояли.

— А затаяло рано, — вставил свое слово Юрка-молотобоец.

— А это всегда так: рано затает — на поздно сведет, — по-прежнему спокойно ответил ему Сизов и повернулся опять к Генке: — Прибыл, значит… А я думаю, что это за дачник прохаживается? Нынче в наших местах дачники завелись, год от году все больше. Молоко расходится. Хорошо…

Сизов еще с окурком в зубах отошел к горну и уже оттуда:

— Ты топор точить? Давай! Я наждак новый поставил. Рубильник теперь в углу, — кивнул он. — Перенесли.

Наждак был хорош, среднего зерна и крепкого закала. Топор тоже был что надо. Бывало, дед как сядет точить его — полдня в бороду матерится да похваливает. Зато отточит — на год хватало. А в лавку раз привезли местной выделки, взял дед для смеху, рубанул по суку и зазубрину посадил чуть не до обуха глубиной. Смех и горе. Алюминиевые, что ли?

Генка включил рубильник и приступил. Сначала снял фаску с одной стороны, потом — с другой и все любовался, что искра идет не светлая, бенгальская, а плотная, бурая — такую высекает только прочный металл. Потом нашелся у Сизова мягкий оселок. Генка направил им топор, потрогал пальцем — бритва! И сразу почувствовал, как тянет его в лес скорей попробовать инструмент в деле. Он всегда испытывал эту удивительную тягу к работе, когда в руки попадал хороший инструмент.

По-за сараям к Синему камню было ближе, но Генка остерегался полевой грязи и пошел деревней до самого прогона. Когда он поравнялся с расколоченным домом окатовской тещи, то увидел на крыльце незнакомого пожилого человека в очках, очень тучного и хорошо одетого, а рядом с ним — Василия Окатова. Тот сразу поднял обе руки вверх:

— Здорово! Зайди на минуту!

— Спасибо, я в лес собрался.

— Зайди, помоги нам, минутное дело…

— Помочь можно, — Генка покосился на седую женщину, посмотревшую в окно.

Втроем они передвинули на мосту тяжелый ларь, освободив, как выяснилось, место для постели. Свежий воздух — неплохо…

Человек в очках был дачник, приехавший из Москвы с запиской от тещи Василия. Дачник был очень вежлив, обоим говорил «вы» и все хотел принять участие в перестановке ларя, но ничего, кроме суеты, у него не получалось: он страдал одышкой, даже стоя на месте. Зато Василий ярился за двоих. Он был особенно старателен еще и потому, что теща, да и Василий, видели в дачнике будущего покупателя. Дом был старый, никому не нужный, он год от года все больше и больше гнил, и продать его было бы большой удачей.