Булат Окуджава - Заезжий музыкант [автобиографическая проза]

— Для грузина жизнь вне родины — наказание. Вообще жизнь вне родины. Но когда навеки — это уже трагедия, генацвале, хоть пулю в лоб! Когда вождь всех народов покинул нас наконец, я понял, что забрезжил маленький, дохлый, почти невероятный шанс. Это меня так распаляло, что превращалось в физическую боль. Всё болело. По ночам я кричал от боли и тоски. Казалось бы — ну что бесноваться, сходить с ума? Живу в прекрасной стране, имею профессию, прошел с этой страной войну, висел на волоске… ну что тебе воспоминания детства? Так ведь если бы воспоминания! А тут кровь, она кипит, генацвале… В конце пятидесятых я не выдержал. Меня отговаривали все — он обвел рукой присутствующих, — но я взял небольшой ранец, набил его сувенирчиками и полетел в Турцию. Там добрался до Арбагана. Вдруг мне говорят, что Арбаган стоит на Куре! Я заплакал, ей-богу. На осле добрался до Пософа. За Пософом уже виднелись горы Грузии… Нашлись добрые люди. Несколько дней примеривались и, наконец, меня тайком переправили через границу… Представляете себе?..

— А где же были наши славные пограничники? — шепотом спросил Иван Иваныч.

— Бог миловал, — очень серьезно ответил доктор. — Мне повезло, неслыханно повезло. Когда подо мной вздохнула Картли, я был в прострации, я подумал: пусть теперь хватают… Но бог миловал. Я шел пешком до Ахалцихе, затем поездом — до Хашури, оттуда — в Зестафони. Я хорошо помнил этот город, покинутый в отрочестве, я знал его наизусть. И ходил возле дома моей тети, пока не спустилась ночь. Ночью я постучал в окно. Ну, что там было, не буду рассказывать!.. Фортуна оказалась милостива — я это оценил. Две недели прожил я в Зестафони. Я был как натянутая струна. Все мои родственники — тоже. Пришло, наконец, время собираться. О прощальных слезах тоже не буду говорить. И тем же путем отправился обратно. И абсолютно безукоризненно. Уже в самолете над Истамбулом вдруг понял, что я совершил. Знаете, генацвале, как страшно стало!..

— А кто-нибудь, кроме вас, пытался еще?.. — спросил Иван Иваныч.

— Э-э-э-э-э, — закрутил головой доктор Хомерики, — что вы, что вы!..

Звучали песни. Обед завершился. В конце зазвучала лезгинка. Танцевала молодежь. Надо было посмотреть, как двигались длинноногие парижские красотки!

Все милостиво кивали Ивану Иванычу, выражая свое уважение. Иван Иваныч долго и растроганно благодарил гостеприимных хозяев. Затем он направился к выходу, где на улице уже ждал его милый доктор Хомерики, предложивший довезти его до отеля. В этот момент у самого порога его остановил худощавый старик небольшого роста, в отличной черной тройке, с сиреневой бабочкой.

— Простите, пожалуйста, — взволнованно сказал он, — а знаете ли вы, что я учился в кутаисской гимназии вместе с вашим отцом?..

— Что?! — крикнул Иван Иваныч, пораженный известием. — Не может быть!.. Что же вы раньше-то!.. Какая радость!..

— Да, — сказал старик и скорбно покачал головой, — мы даже сидели с ним рядом, за одной партой… Он был красивый и очень как-то утончен, хотя был из простой семьи, знаете…

— И вы дружили? — спросил Иван Иваныч, и неясная боль задела его.

— О, естественно, — сказал старик, — мы сидели рядом и делились всем. — Он помолчал, переминаясь с ноги на ногу, а потом сказал тихо, но твердо: — Потом, правда, он выгнал меня из Грузии…

Вот когда фортуна решила нанести свой коварный удар. Именно здесь, на пороге. И Ивану Иванычу показалось, что все гости поворотились в его сторону, но это лишь показалось.

— Да вы не расстраивайтесь, — сказал старик, — это же было так давно… я всё понимаю…

— В тридцать седьмом отца расстреляли, — выдавил из себя Иван Иваныч обреченно.

— Да я знаю, знаю, — заспешил старик, — я всё знаю… какие могут быть счеты? — и добавил, улыбнувшись: — А может быть, он выгнал меня из Грузии, чтобы сохранить мне жизнь? А?.. Всё может быть, не правда ли?..

— Простите, простите, — проговорил Иван Иваныч чужим голосом и шагнул на улицу.

Там, возле роскошного белого «кадиллака», прохаживался доктор Хомерики.

Последующие дни были отравлены этим разговором. Красоты Парижа померкли. Вдохновенная победа его отца в далеком двадцать первом году предстала жестокой несправедливостью. Иван Иваныч вообразил себе потийский причал, суетливую истерику бегущих толп, теряющих привычное достоинство, а где-то, уже недалеко, у черты города, перевозбужденные дети фаэтонщиков, плотников, прачек, ослепшие от своего превосходства, от примитивной идеи, легко усвояемой, от невежества, ставшего путеводной звездой… Кто я? — думал Иван Иваныч, в прострации бродя по парижским мостовым, перешагивая через голубоглазых, рыжих, добродушных спаниелей, разлегшихся на тротуарах, кто я? Неужели заурядное ничтожество, расплачивающееся за давние грехи своих предков, веривших, что созидают счастливое будущее, и не понимавших, что созидают возмездие себе самим и своим самонадеянным и кичливым потомкам? Фортуна, думал Иван Иваныч, все-таки расплатилась с ними с крайней жестокостью, а с нами, со мной — с помощью мелких пакостей. И нечего изображать из себя бог знает кого, думал он. Обыкновенная банальная жертва на тонких ножках, униженно хватающая жалкие гонорарчики и посмевшая вообразить себя заслуженным удачником. И ему захотелось с облаков, среди которых он летал, спуститься на затененное морское дно. И ему захотелось думать о себе не столь возвышенно, как еще совсем недавно… Так он пытался спастись от отравы, успевшей раствориться в крови. Яд был жгуч. Кружилась голова.

Он открылся при встрече Кириллу Померанцеву, тот вздернул брови и сказал дрогнувшим голосом:

— Ах, бросьте, бросьте это всё, не надо… всё прошло, все на другом берегу, в иных лесах, среди чужих берез… — Он скорбно качал головой, и, когда проводил тонкими пальцами по впалым щекам, проступало что-то печальное, многозначительное. — Ах, не надо, не надо об этом. Это всё не стоит одного мига нашего озарения, нашего понимания друг друга… Скоро ведь вы отправитесь домой, да? То есть уже завтра? Ах, завтра!.. Как всё быстротечно!.. Был здесь Твардовский, и мы так же сидели, и он был пасмурен, хотя ну совершенно как стеклышко, но в такой тоске… А вы вот завтра… А вам еще нужно домой какие-то гостинцы, ведь правда? — уходя сказал он. — А о тех временах не надо, не надо, не рвите сердце… Всем досталось что полагалось… Не грустите, не доводите себя до отчаяния…

Накануне отъезда Иван Иваныч решил не суетиться, не растрачиваться по пустякам. Покупки можно было совершить завтра утром. Полторы тысячи франков заметно оттягивали карман, и это маленькое благополучие позволило быть ленивым, независимым, легкомысленным и добрым. И вот наступил последний парижский вечер. Почему-то пошел дождь. Иван Иваныч не почувствовал в этом ничего зловещего. И захотелось идти. По Парижу. Без цели. Молча. Он надел свой старый плащ, вооружился коротким складным зонтиком с удобной крючкообразной рукояткой. И вышел. Ноги сами понесли его куда-то, в сумерки, под дождичек, в говорливом потоке. Приятно было чувствовать себя обыкновенным парижанином. Он купил у уличного торговца немного жареных каштанов и понес в руке бумажный пакетик торжественно, словно фонарь. Все вокруг было знакомо и уже привычно. На порогах вечерних клубов толклись зазывалы. Они хватали за руки гуляющих туристов, но без наглости, а по-приятельски и соблазняли их выставленными в витринах фотографиями грудастых красоток. Ивана Иваныча они не замечали: видимо, принимали его за парижанина, и это было приятно.