Булат Окуджава - Заезжий музыкант [автобиографическая проза]

Дальше все пошло замечательно. Иван Иваныч чувствовал, что он пришелся. Власть его распространялась на весь этот громадный зал. И тогда, когда ощущение этой власти, этого праздничного господства достигло предела, он вдруг различил себя самого там, в полумраке, над головами слушателей, расплывающиеся, колеблемые жарким их дыханием иллюзорные очертания, подобные миражу, — он маленький, тщедушный, с заметно поредевшим чубом, в помятых брюках и зеленом джемпере, с непослушной гитарой в руках, с вытаращенными глазами, переполненными мольбой о везении… Он машинально выпевал слова своих стихов, заглядывал в самые располагающие лица первых рядов, слышал аплодисменты, а унизительный мираж все клубился и клубился перед ним…

«Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое отечество…» — пел он… и вдруг увидел, что некоторые плачут. «А что это они плачут?» — подумал он и сам в первую минуту даже решил, что это его исполнение столь трогательно и впечатляюще, что это он своим искусством вызывает у них слезы, но тут же, к счастью, представил себе их судьбы, и этот Арбат, который был и их отечеством, вечным и недосягаемым по каким-то там не очень справедливым установлениям…

Когда все закончилось, и вокруг бушевали страсти, и ему пожимали руки и похлопывали по плечу, в этот момент возникли перед ним благосклонно улыбающиеся господа в сопровождении той самой переводчицы. Они были не против издать его диск… мы думаем, что это предприятие будет удачным… И если вы не возражаете… да, конечно, не возражаю, но… тогда завтра, в пятницу вечером… мы будем ждать вас… но в субботу мы уезжаем… нет, нет, в пятницу, завтра… Он посмотрел на Леона.

— Поедем, поедем, — сказал Леон, — я тебе помогу.

…Утром он пошел по Парижу. В голове шумел вчерашний зал. Он видел лица — их слезы и улыбки. Он весь был во власти этого вчерашнего успеха. Он шел по Парижу. Было по-летнему тепло и уютно. Никто его не знал. Никто не обращал на него внимания. Но это его нисколько не огорчало, напротив, — он шел по Парижу. Походка его была величественной. Вечером предстояло записать диск.

Уже был уложен к отъезду небольшой туристский чемодан. Уже предвиделся завтрашний отъезд из Парижа. Уже было сделано несколько сокрушенных вздохов из-за легкомысленно растраченных дней, хотя и был вчерашний концерт, да, один концерт… а все остальное? Но тут появился пунктуальный Леон, и они помчались в такси на фирму «Ле шан дю монд». Они долго шли по каким-то длинным коридорам, по лестницам, мимо деловых бюро, заполненных улыбчивыми, стремительными и равнодушными мадемуазелями, и, наконец, добрались до вожделенной студии. Иван Иваныч был в полусне. Сквозь легкий туман ему виделась записывающая аппаратура, и какие-то люди медленно перемещались, подобно аквариумным существам. Леон куда-то исчез, затем снова возник. Он сказал Ивану Иванычу многозначительным шепотом:

— Хозяин предлагает тебе две с половиной тысячи франков за двадцать песенок… Ты меня слышишь?

— Какие франки?! — задохнулся Иван Иваныч.

— Обыкновенные, — сказал Леон, — а ты что, о деньгах не думал?..

— Я не понимаю… — заторопился Иван Иваныч, — я о деньгах не думал… Я не думал… Это мне деньги?.. Я получаю… это что, гонорар?

— Да, да, — сказал Леон, поморщившись, — да, да.

Иван Иваныч очнулся. Он вспомнил свои давно потраченные жалкие девяносто…

— И мне будут платить?! — чуть не закричал он.

— Этого мало, требуй больше, — сквозь зубы приказал Леон.

— Нет, нет! — воскликнул Иван Иваныч. — Этого хватит!.. зачем… не надо…

— Ну, хорошо, — сказал Леон, — я сам ему скажу, — и резко отправился договариваться.

Лоб у Ивана Иваныча был в холодном поту.

Это теперь, по прошествии четверти века, может показаться, что две с половиной тысячи франков — ничтожная сумма, из-за которой не стоило так всплескивать ручками и покрываться потом… Но времена были другие, и Иван Иваныч еще не научился воспринимать свои песни как работу, а больше как душевный порыв, как наслаждение, уж какие тут деньги!.. Да, по тем временам и эти деньги выглядели суммой, ну, для него, по его карману… А запись диска в великом городе великих шансонье — это же само по себе большая честь, за которую, по справедливости, самому нужно приплачивать…

Воротился Леон и сказал:

— Он дает три тысячи…

— О! — только и смог воскликнуть Иван Иваныч.

— Капиталисты всегда платят за труд, — то ли в шутку, то ли всерьез процедил французский коммунист, — ну давай, бери гитару и работай, давай, давай…

Как выяснилось, деньги быстренько приводят в чувство, прибавляют хитрости, расчета и всяких оправдательных мотивов. И Иван Иваныч, как ни был возбужден и одурманен, все-таки сообразил, и мгновенно, что везти в Москву эти деньги невозможно, надо потратить их все… Но где их тратить, когда поздний вечер пятницы, а завтра утром отъезд? Запинаясь и морща лоб, он поделился с Леоном. Он нервно размахивал ручками, пританцовывал, но невозмутимый профессор его утешил. Оказалось, что в благословенном Париже имеются какие-то громадные универсальные магазины, торгующие допоздна!

И тогда Иван Иваныч схватил гитару, кое-как настроил ее. И все затихло, и он запел. Быстро-быстро. Одну песню за другой. Почти без пауз. Без единой ошибки. Видел перед собой стенные часы и неумолимую стрелку. Он рвал струны. Он не стеснялся окружающих. Его записывал Париж! Там, в Москве, он не помышлял о диске. Там его подняли бы на смех, заикнись он об этом, или вежливо бы унизили… Какие времена… Нет пророка… хорошо, что магазины торгуют до полуночи… все для человека…

Последний аккорд был неистов. Глотка пересохла. Он сделал свое дело и уже не удивился, когда ему вручили пухлый конверт и попросили расписаться в ведомости.

Как они вывалились из студии, как поймали такси — теперь уже не передать. Они вбежали в «Галери Лафайет», в ярко освещенные его ароматные внутренности, где почти не было продавцов, да и публики-то, слонялись отдельные ленивые фигуры. Лихорадка не покидала Ивана Иваныча, напротив, даже усилилась. Леон шел следом и деликатно помалкивал. Иван Иваныч первым делом углядел большую сумку, он взял ее и принялся набивать ее всем, что попадалось под руку. А под руку попадались предметы не то чтобы необычные, но все по-западному изысканные, бросающиеся в глаза, просящиеся в руки. И вот он бросил в сумку красивую зубную щетку и еще одну, затем — щетку для чистки одежды и щетку сметать со стола. Затем он уложил медный колокольчик с длинной ручкой, медово позванивающий… «Зачем это всё?» — мелькнула мысль, но тут же погасла. Затем ему досталась пара восхитительных оловянных солдатиков. «Как стыдно!» — подумал он. Несколько пар нейлоновых носков и пакет с женскими чулками… Леон едва поспевал за ним… Ремешок для часов, несколько пластмассовых зажигалок всех цветов радуги, и одна прозрачная, и там в золотом бензине плавала восхитительная розовая обнаженная нимфа, непристойно улыбающаяся… Трусы, майки, альбом для фотографий, пластмассовый мухобойник, никелированный кофейничек, пачку фигурного мыла… «Как стыдно!» — подумал он… Затем — платье темно-зеленое с бледно-зелеными цветами для своей молодой жены, шесть чайных ложек из нержавейки, ножницы, набор парижских видов, пачку синих почтовых конвертов, баночку с консервированными мидиями…