Булат Окуджава - Заезжий музыкант [автобиографическая проза]

Как он добрался до автобуса, как дотерпел до отеля, делая равнодушное лицо, — трудно передать. Пачка жгла ладонь. Все разговаривали, его не замечая. Перед обедом отправились по своим номерам, и Иван Иваныч вспорхнул в свой, заперся на ключ, прислушался и выхватил из кармана подарок судьбы… И обомлел… И вскрикнул…

Перед ним, поблескивая тусклым второсортным глянцем, лежали убогие черно-белые снимки с полотен великих мастеров прошлого. Рубенс, Рембрандт, А. Ван Дейк и еще многие. Все женщины. Обнаженные. Богини, стыдливые и откровенные. Да, груди, бедра, влекущий взгляд, томно откинутая рука, и фавны, и фавны, как бы случайно прикрывающие срамные места, и неразличимые голоса, и на всём потеки плохо растворившегося закрепителя, так что было непонятно, в чем утопает Венера — то ли в кружевных простынях, то ли в соленой пене. И тут Иван Иваныч с болью вспомнил себя самого на площади перед Нотр-Дам, и грязного наглого продавца, и всю сцену обольщения! Он увидел себя, тщедушного и вожделеющего, охваченного мелкой дрожью, с искаженным лицом трусливого плута… Господи, да зачем это было нужно прятать в ладошках товар в Париже, где всё продается? В Париже?.. Уж не затем ли, чтобы возбудить московского идиота со слюнявыми губами и бегающим взглядом?.. Какой нехитрый и тонкий расчет! — подумал с горечью Иван Иваныч. Он разорвал фотографии и бросил их в корзину для мусора, и в это время постучал Лева, приглашая вместе спуститься к обеду.

За обедом Иван Иваныч не удержался и поведал о своем сраме. Лева рассмеялся и сказал, что Ивана Иваныча красиво купили, ибо этого добра в Париже завались на каждом углу, и нет никакой надобности скрывать такой товар в ладошках… В поражениях, думал Иван Иваныч, есть своя прелесть, они не позволяют думать о себе высокопарно. С этой сенсацией в голове он вышел из столовой, прошел вестибюль, и тут к нему приблизился немолодой мужчина, почти старый, в черном ношеном плаще, с большими залысинами над худым, усталым лицом. Глаза у него были голубые, поблекшие, и в них царили недоумение и печаль.

— Вы ко мне? — спросил Иван Иваныч.

— Так точно, — отчеканил гость, — Кирилл Померанцев. Мы очень рады вашему приезду…

Он стоял перед Иваном Иванычем навытяжку.

— Кто «мы»? — спросил Иван Иваныч, любезно улыбаясь, и страх и счастье перемешались в его душе.

— Мы — это парижские русские, — строго произнес Померанцев и заглянул в глаза собеседнику.

— Ах, вы от имени… русских в Париже? — забормотал Иван Иваныч, он хотел сказать «эмигрантов», но сдержался, — от имени русских?..

— Так точно, — подтвердил Померанцев, — мы слушаем ваши песни и любим вас…

В тусклом освещении вестибюля было видно, как откровенно зарозовели его впалые щеки, печаль в глазах смягчилась, поубавилась. Иван Иваныч был вне себя: в Париже слушают его песни!.. Померанцев стоял перед ним почти навытяжку. Он показался Ивану Иванычу прекраснее всех до той поры встреченных людей. Этот прекрасный человек продолжал что-то говорить вполголоса, но Иван Иваныч его не слышал. Кивал и улыбался.

— Мы подумали, — вдруг расслышал он откуда-то издалека, — вдруг у вас возникнет желание выступить у нас… Помещение мы, конечно, найдем… если вам, конечно, разрешат ваши…

— Как же это мои песни дошли до вас? — спросил Иван Иваныч тихо.

— Ну, знаете, — объяснил Померанцев, — кто-то провез из Москвы пленки, кто-то переписал, ну как это вообще бывает… и так постепенно… и если бы вы согласились…

— Конечно, — сказал, задыхаясь, Иван Иваныч, то есть он это почти выкрикнул, — а сколько же наберется людей?

— Ну, люди-то будут, — улыбнулся Померанцев, — круг достаточно широк, человек, я думаю, пятьдесят, а то и побольше… если, конечно, у вас не будет неприятностей…

Вот так они и сговорились. Тут-то все и началось. Иван Иваныч теперь ходил по Парижу с чувством победителя. «Не обольщайся», — нашептывал он себе самому, но обольщение было сильнее его. Оно почти совсем подмяло, когда бы не возникла в воспаленном мозгу эта недавняя картина у Нотр-Дам и его фиаско. И он старался думать об этом и о том, как накололся, и примерял к себе всякие уничижительные эпитеты…

Мало того, он решил, пока суд да дело, забежать мимоходом в порнокино, которых он видел множество на Пигали, забежать в познавательных целях, конечно, как принято было говорить с хохотком меж своими. Это были кинотеатры с непрерываемым сеансом, и можно было сидеть хоть целый день. Ты входил в темный зал во время сеанса и так же в темноте покидал его… Однако Ивана Иваныча хватило минут на пятнадцать. На экране искусственно кричащая и стонущая парочка предавалась любовным утехам однообразно и скучно, словно по заранее определенному сценарию меняя позы, с идиотскими выражениями на плебейских лицах. Зал был пуст, если не считать с десяток неподвижных, затаившихся старичков. Насмотревшись, они по одному выскальзывали из темного зала, а какие-то похотливые новички бесшумно скользили к местам… А на экране меж тем происходило все то же. Обнаженный мужчина с лицом продавца сигарет вертел в руках послушную, давно не молодую, неопрятную кухарку. Он переворачивал ее со спины на живот, усаживал, снова распластывал и мучил ее равнодушно и профессионально, и она пучила коровьи глаза по сценарию, а не от переизбытка страсти. Казалось, она выполняла не очень приятную работу… Сколько же платят? — подумал Иван Иваныч и так с этим вопросом и покинул пустой зал. А рассказывали о закрученных сюжетах, о красотках, о секс-бомбах, о коварных изощренных соблазнителях и утонченных развратницах!..

День выступления приближался неотвратимо. Это должно было случиться в четверг, а в субботу туристская группа отправлялась обратно в Москву. «Слава богу, — думал Иван Иваныч, — скоро домой!» Это в преддверии выступления нервы натянулись до предела, да и, кроме того, от жалких туристских девяноста франков не осталось ни сантима, а шляться по парижским улицам с пустым карманом — печальное занятие. А тут как-то в один из первых дней судьба свела с Леоном — профессором славистики. Это благодаря Анечке из Иванова, его жене, которая затащила мужа в отель познакомиться с русским поэтом из Москвы, и они пошли гулять по вечернему Парижу, болтая о том о сем. К ним присоединился Юлий — московский драматург. Леон прекрасно говорил по-русски. Он оказался французским коммунистом. Тут Иван Иваныч, посмеиваясь, вспомнил свои юношеские восторги по поводу французских коммунистов: ах, Кашен! Ах, Торез! Ах, Дюкло!.. И как это увяло и померкло. И Аня посмеивалась над этим, а маленький полный рыхлый Леон недовольно выпячивал нижнюю губу и иронизировать был не склонен. «Ну, ну, — говорил он жене как бы в шутку, — пожалуйста, без глумливых усмешек…» Ивану Иванычу он неудовольствия не выказывал. Оказалось, что он давно знает его стихи и песни, что Ивану Иванычу было лестно и добавляло жара легкому головокружению. И в тот момент, когда это головокружение достигло заметного уровня, когда Иван Иваныч подумал, что вот он идет по самому Парижу среди сияющих витрин и разноцветных неоновых реклам, в праздничном шуме автомобилей и толп, в компании парижан, которые знают о нем и говорят о нем даже с придыханием, в этот момент они вошли в узкую улицу Сен-Дени, на которой у освещенных подъездов маленьких отелей толпились настоящие гетеры, длинноногие, грудастые и полуобнаженные! И это были не жалкие, блеклые репродукции с картин великих мастеров, а живые, громкоголосые, горячие приставалки, демонстрирующие свои прелести направо и налево с деловым шиком и профессиональным обаянием.