Иван Уксусов - Голодная степь

— И хочется и не хочется продолжать вчерашний разговор в беседке, — сказала она. — Но если тебе это неприятно, тогда не будем.

— Я все понял, ты, кажется, тоже…

— Дорогой бригадир мой… — весело вильнула Рудена, — вчера ты немножечко меня обидел своим недоверием.

— Я и сегодня могу сказать лишь вчерашнее…

— Ну уж ладно, Никита… Значит, одни производственные вопросы заставляют тебя лететь?

— Конечно! — твердо проговорил Горбушин.

— Я все время чувствую в твоей поездке какую-то двусмысленность, прости меня.

Вот так она заявляла ему свое право на него. Это рассердило Горбушина, однако благоразумие подсказывало промолчать, не время и не место для таких объяснений.

Он встал, вышел в тамбур покурить. Вернувшись, сказал, что не прочь слегка подремать, сел, откинул голову, закрыл глаза. Рудена с готовностью предложила:

— Ты ложись на диван, а я буду сидеть. Голову положи мне на колени.

— Спасибо… Эти доски, стоит лечь, сразу отобьют желание уснуть. Подремать же сидя — в самый раз.

Все больше успокаиваясь, Горбушин и вправду стал дремать. В вагоне было полутемно, душновато, тихо, перестук колес казался таким мягким, приятным. Это был полусон… Ни на минуту не переставал Горбушин ощущать сидящую рядом Рудену и что-то смутно думать о ней, и одновременно видел прыгающих по дереву красавиц горлинок; то шел по Невскому проспекту с Ларисой, нес ее скрипку; то чуть доходящий до сознания неутомимый перестук колес перерастал в узбекскую народную мелодию, которую он слышал накануне по радио. Эта музыка заинтересовала его обилием в оркестре ударных инструментов и их звуковой активностью. И, как всякое размышление о музыке, даже мимолетное, оно закончилось его горькими думами о Ларисе.

В Ташкент приехали перед рассветом. С удовольствием дыша утренней свежестью, хотя и попахивающей пылью, Горбушин и Рудена прошли на привокзальную площадь, увидели там стоянку такси. Приблизившись, обнаружили тут же и маленький розарий: розы всех цветов, вдвое и втрое крупнее наших северных, только что политые, издавали сильный и нежный аромат.

— Подарила бы я тебе розочку, да боюсь милиционера!

— Ну вот и считай, что подарила…

Быстро светало. Некоторое время Горбушин и Рудена смотрели, как все отчетливее вырисовываются аллеи-улицы, стрелами уходящие к центру города, и казалось им, что они здороваются с Ташкентом. Затем сели в подошедшую машину и через полчаса уже подходили к кассам на аэровокзале.

— Я нисколько не уснула в вагоне, сидела и думала о себе, о тебе, об этих днях, прожитых на хлопкозаводе.

— И что надумала?

— Ничего… — вдруг тихим, непривычным для нее голосом сказала Рудена. — Возвращайся, пожалуйста, скорее.

— Не задержусь, нам вряд ли позволят тратить время попусту.

Он подал ей руку, она умоляюще смотрела на него, ожидая ласки. Но он отвел взгляд в сторону.

Кресло Горбушина оказалось у иллюминатора, он обрадовался этому, прильнув к нему раньше, чем самолет оторвался от земли. Увидел часть летного поля, подъездную площадь у аэропорта, где находились здания всяческих служб для пассажиров. Потом самолет взлетел, море крыш открылось Горбушину. Первый солнечный луч не мог осветить их все, он словно перескакивал с одной на другую, резвый и такой веселый.

Самолет шел на высоте восемь тысяч метров, внизу лежало Аральское море в изумительно преломляющейся игре света и красок — то розово-золотистое, то огненное, то голубое до неправдоподобия, и солнце било в иллюминатор, в который продолжал заглядывать Горбушин. Но ни солнце, даже на такой высоте беспощадное, ни радостно сияющий Арал не отвлекали Горбушина от раздумий.

Ему хотелось лучше понять Усмана Джабарова, директора с цепным ключом в руках, двадцать лет проработавшего слесарем и водопроводчиком. Почему именно он назначен директором хлопкозавода, а не инженер Ким, например?

А что представляет собой начальник СМУ Дженбек Нурзалиев, человек с красивым голосом и беспечным характером? Станет он вмешиваться в работу шеф-монтеров? Он и Джабаров должны помогать, но будут ли… А Нариман Абдулахатович Рахимбаев с его безупречным русским произношением и знанием истории Голодной степи?

Засели в памяти эти два разговора с Гулян; она безусловно умна и горда. Что он еще о ней знает? Кто однажды заглянет в ее глазищи, тот, наверное, не сразу забудет о них. Почему она побледнела, войдя в беседку? Так неприятно было встретиться с людьми, сказавшими ей утром горькую правду?

Когда она слушает, лицо выражает внимание и только внимание, а когда говорит, оно становится вдохновенным… Как у Ларисы, когда она, опустив подбородок на деку, закрыв глаза, отрешившись от всего окружающего, начинала играть и он неотрывно смотрел на нее.

Мать…

Отец…

Лариса…

— Папа, папа, я боюсь!..

— Ты не плачь… Не надо плакать… Ведь я с тобой!

— Мама не придет, ее закопали! Я видел! Почему она была белая и не отвечала?

— Наталья Тихоновна напрасно позволила тебе поехать с нами. Мама, сынок, уже не придет, по я с тобой… Разве тебе плохо со мной?

— Мне хорошо с тобой, только ты не ходи каждый день на работу. Зачем туда ходить каждый день?

Через неделю отец повел сына в школу, в первый класс. Вела сынишку, тоже за руку, тоже в первый класс, и молодая, со следами оспы на лице дворничиха Гаянэ. Зная, какое горе постигло Горбушина, большого начальника, — по утрам за ним приходила красивая машина и вечером привозила его домой, — женщина неловко остановилась.

— И Никитака в школу? Ай, как хорошо! Я думал, Никитака рано в школу.

Татарчонок смело возразил матери:

— Почему ты так думал? Он выше меня, ему давно надо в школу!

Максим Орестович вспомнил, что не раз замечал его, с яркой тюбетейкой на макушке, пляшущим на дворе среди ребят. Да-да, ребята всегда его окружали.

— Плачет и плачет, — сказал Горбушин. — Прямо не знаю… Может, посадить их за одну парту?

Гаянэ горячо это одобрила. Она с кем-то переговорила в школе, и ребята сели за одну парту. Никите это помогло. Шакир часто ему что-то шептал, отвлекая от тяжелых мыслей, а когда возвращались из школы, Никита шел не домой, где его ждала нанятая отцом пожилая домработница, которой он боялся, а бежал вместе с Шакиром в его полуподвальную квартиру. Там тетушка Гаянэ кормила обоих, потом усаживала за широкий стол делать уроки. Иногда они на полу играли в кубики, расставляли солдатиков. Лишь вечером, возвращаясь с работы, заходил Горбушин к дворничихе за сыном, долго извинялся за причиняемое мальчишкой беспокойство, сетовал, что не хочет он сидеть дома.