Михаил Лисин - Пути и судьбы

— Что, и ты, как твой земляк Коняхин, боишься брючки замочить? — съязвил Григорий и, сбежав с мостика, прыгнул на сойму.

В том месте, где сойма навалилась на песок, оказалась небольшая, но достаточно глубокая промоина. Григорий крикнул лоцману, и тот осторожно ввел в нее буксир. Велев отдать на сойму чалки, капитан приказал работать задним ходом. Вода под колесами забурлила, как в котле, сделалась грязно-рыжей. Пароход качался от сдержанного стремления сдвинуться, и даже громоздкая сойма подрагивала мелкой дрожью…

Когда капитан, потный и забрызганный мокрым песком, но довольный тем, что дело сделано и сойма на плаву, поднялся на мостик, уже начало смеркаться. Лоцман стоял в рубке с видом человека, не признающего случайных удач.

— Веселей работай, машинист! — крикнул Григорий в переговорник и прислушался: «Пролетарий» гудел.

— Пожалуй, что у Коровьего брода засел, — сказал лоцман гадательно.

«Светоч» — так привыкла называть свой пароход команда — упрямо бил колесами, тросы то натягивались, то опускались, но плот все еще не шевелился.

От волнения Красноперов теребил цепочку на переговорнике, зачем-то дергал большую пробку, вырезанную по форме раструба, для чего-то принялся считать:

«Раз, два, три, четыре, пять… Кажется, зашевелилась… Нет, это от волны… Шесть, семь, восемь, девять, десять… Неужели все еще сидит? Да нет, не может быть! Считаю до ста… Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырна…»

И в это время голова плота внезапно тронулась. Григорий догадался об этом по непонятному движению на сойме: что-то поднялось торчком, что-то упало, что-то зашевелилось, заскрипело.

Хвостовые клетки еще стояли, но от головы назад пошло движение, какое передается рывком паровоза по всему составу поезда. И вот ожившая громада тронулась и плавно понесла по Унже все свои сто двадцать бревенчатых клеток, которые неизвестно почему плотогоны называют кошмами.

Сойма, выглядевшая на перекате широкой и коротковатой, на ходу заметно вытянулась. Иные клетки выбились из общего строя, выпятили острые углы. Но все держалось, все шло за буксировщиком.

— Полный! — крикнул Григорий весело и звонко. И сейчас же он заметил, что весело не только ему.

— Есть полный! — долетел снизу веселый голос. Молодые матросы на палубе чему-то смеялись, а в красном уголке позванивала гитара: дун-дуна, тин-тина. Это глуховато-звонкое дун-дуна, тин-тина все ускорялось и перешло в плясовую, и вот уже сам капитан начал притопывать каблуком.

Хотя вода спадала повсюду, Унжа все еще казалась внушительно широкой и быстрой. Ее тугая волна непрестанно терлась о борт парохода и приглушенно гудела на одной низкой ноте.

Отсыревший, знобящий ветер, усиленный движением, колюче и щекотно бил в лицо и шею. На корме ветровые струи завихрялись, и оттуда временами тянуло парком, мазутной гарью, мокрым деревом, вяленой рыбой и еще чем-то жареным. В этих запахах было что-то очень домашнее, уютное, и у Григория возникало непреодолимо радостное чувство близости к людям, к машине и большой воде.

Унжа менялась с каждым поворотом. То к берегам ее стеной подступали деревья и делалось совсем темно, то вдруг светлело, и долго тянулись залитые водою луга, похожие на озера, и в них то группами, то в одиночку стояли осокори, отражаясь как в большом темном зеркале. Над ними парами проносились утки, вдали вскрикивали кулики, и совсем уже далеко в лугах какой-то беспокойный чибис все просил: пи-ить, пи-и-ить!

Капитан ходил по мостику по армейской привычке грудью вперед и тихонько насвистывал какой-то неопределенный мотив. Он свистел так, когда о чем-нибудь размышлял или обдумывал что-то.

— Как ты тут ни кумекай, Григорьич, а все одно раньше, чем второго мая к завтраку, в Юрьевце не будем, — заговорил лоцман сердитой скороговоркой. — Подвела нас Соня больше некуда. В первый-то май обещался мой лейтенант понаведаться. В кои-то веки собрался с сыном бутылочку раскубрить, и то — тьфу! — плюнул он в сторону соймы, — не Соня ты, а Федора!

Звали лоцмана Ревокат Иванович Лешаков, матросы же называли его для краткости Перекатом.

— А «Пролетарий» что-то не гудит. Ушел, что ли? — сказал Красноперов.

— Что-то не слыхать, — подтвердил Ревокат, — может, ушел, а может, пар бережет. Механик у них на это скуповат.

— А как думаешь, догоним его?

— Да ведь как сказать? Коли не уйдет, догоним. И что тебе дались эти догонки? Чай, у тебя Плицын не невесту увез?

— Хуже! — сказал капитан. — Ночью плот буду тягать, а пролетарцам первенства не уступлю!

По трапу кто-то поднимался, скрипя ботинками.

«Видать, Коняхин вышагивает», — подумал Григорий. Но он ошибся. Это были матросы Демьянов, Осинкин и Мухин. Все трое надели капитанки с белым верхом, широкие расклешенные брюки и новые ботинки, точно собрались на танцы. Красноперов усмехнулся:

— Что, орлы, Ревокат Иваныча на перепляс явились вызывать?

— Что вы, товарищ капитан, — выдвинулся вперед Демьянов. — С этим делом до праздника потерпим. Придем в Юрьевец — свое возьмем…

— В общем, мы предложение хотим внести, — подхватил Осинкин.

— Нельзя ли идти без остановки? — поддержал Мухин.

И, опасаясь, что капитан рассердится, Демьянов заторопился:

— Дошли бы, товарищ капитан. Луна за нас. И тихо!

— Точно, — тревожно посматривая то на капитана, то на лоцмана, поддержали Осинкин с Мухиным.

— Что? — рассердился лоцман. — И вы туда же, в догонки играть?

Ухмыльнувшись, Демьянов ответил строгим голосом:

— Молодежный экипаж не занимается такими пустяками. А только от пролетарцев нам отставать никак нельзя…

— Как можно? — вскричал Осинкин. — Мы старались изо всех сил, а те работали с прохладцей. И вдруг — бац! — первыми на Волгу выйдут именно они. Ими почет и право вести по Волге большую сойму, а нам на Унже перекаты расчищать.

— Из-за них у нас конкретные обязательства срываются, — добавил Мухин. — Вот мы и решили не сдаваться. Как они ночью остановятся, так мы их и обойдем. Тогда большая сойма будет наша.

— Все мы да мы, — проворчал Ревокат обидчиво. — Да вы без лоцмана-то шагу не шагнете, а я унжак, всю ее, родимую, вдоль и поперек исколесил. Да, если знать хотите, это не река, а тротуар. У нее все дно кондовым лесом вымощено. Днем и то гляди да гляди, а ночью и совсем погибель: что ни шаг, то карча да топляк!

Матросы смущенно замолчали, а капитан заходил по мостику, тихо насвистывая. Вдруг он сказал:

— А ведь по тротуару-то ходить куда приятнее. А если еще и при луне — романтика! Прогуляемся, Ревокат Иваныч, а?

И Красноперов засмеялся веселым и задумчивым смешком. Но было ясно, что шуткой он только пытается прикрыть свои сомнения.

— Вот что, орлы, — сказал он, наконец, — сейчас же пройдите по каютам и известите всех. Пусть готовятся к ночному рейсу.