Михаил Лисин - Пути и судьбы

— Ты меня не пугай, парторг. Я капитан, я за все и отвечаю.

— А я механик и отвечаю наравне с тобой. Поэтому хочу, чтобы ты относился к делу посерьезнее.

— А я хочу, парторг, чтобы не подавляли инициативу молодежи.

— А ты уверен, что это инициатива, а не желание пощеголять? Вот, мол, мы какие умные. Никто не смог, а мы — ать, два и готово!

— Давай, давай, крой, парторг! Может, с твоей колокольни и виднее, но я по-своему, по-комсомольски (он был уже кандидатом партии, но все еще считал себя комсомольцем). Я так: сказано — сделано.

— Сказано-то сказано, а что сделано? Пока что ничего, кроме глупого раздора с лоцманом да старшим штурманом.

— А что мне, цацкаться, что ли, с этими саботажниками?

— Вот ты опять рубишь сплеча, с закрытыми глазами, не потрудившись даже разобраться, кто друг тебе, а кто недруг. А разобраться надо, особенно в такой момент. Ведь у тебя целый коллектив в руках: один напортил, вся команда не поправит…

— Ох и въедливый же ты, парторг! — сказал Григорий с ухмылкой. — Одним словом, учту, приму к сведению… По возможности…

Когда Ситнов ушел, Катя сказала мужу:

— А ты бы, Гриша, слушал, что люди говорят… И по-моему, Иван Семеныч прав: семь раз отмерь, один — отрежь…

— И ты туда же? — уже не в силах сдерживаться, вспылил Григорий. — Хватит, черт возьми, с меня довольно!

Не раздеваясь, он повалился на диван и вскоре захрапел.

Проснулся Красноперов оттого, что где-то наверху кричали. Сначала он подумал, не во сне ли это, но вскоре понял, что шумят Коняхин с Плицыным и все это было въявь.

«Два сапога — пара», — подумал капитан и уже было решил, что его дело сторона, но что-то в насмешливом тоне Коняхина не понравилось ему.

— Я тебя честью прошу, — доносился охрипший голос Плицына, — толкни ее в бок, она и слезет…

— И рад бы тебе помочь, да приказа не было, — бубнил сверху Коняхин. — Капитан не велел, а мое дело телячье…

«Какого приказа не было?.. Кто не велел?..» — подумал Красноперов.

— Колесами, колесами работни пошибче: волной ее, может, подтолкнет… — Голос Плицына сделался еще более хриплым и далеким.

— Буди капитана Красноперова, может, он и передумает, а я и рад бы, да не могу, некомпетентный.

С «Пролетария» долетела отчаянная ругань. В ответ Коняхин только хохотнул.

«А ведь этот тип издевается и над Плицыным и надо мной, — подумал Григорий, вскакивая с дивана. — Вон ты какой, старшой!»

Наверх он поднялся в ярости. Еще со ступенек трапа крикнул:

— Выметайся с мостика!

Коняхин опешил, но спросил, недоуменно шевеля усами:

— Почему такая немилость, товарищ капитан?

— Так, говоришь, приказа не было? Капитан не велел? — едко сказал Григорий. — Так вот мой приказ: ступай вниз и становись за вахтенного матроса. Ясно?

— Вполне, но я опротестую, — сказал Коняхин, преисполненный достоинства. — Прошу учесть, что помыкать собой я не позволю никому…

А капитан уже направил «Светоч» к «Пролетарию». Отцепленная сойма распласталась чуть не во всю ширину реки. От нее пахло прелой корой, смолой и мореным дубом.

Сойму «Пролетария» снимали двойной тягой. Унжа разделилась в этом месте на два рукава. Так как оба они были судоходны, Плицын повел свой пароход по левому, более прямому руслу. Но то ли слишком обмелело, то ли ошибся его лоцман, только плот так основательно сел на мель, что у «Пролетария» не хватило силы стащить его. Помощь «Светоча» была просто необходимой. Как всегда, увлекшись, Красноперов работал горячо, стремительно. Его изобретательность и смелость решили дело. Это признал сам Плицын. Он признал даже и то, что поступил неправильно, и предложил обменяться соймами. Но Григорий не согласился, сказав, что он уже привесился к своей и все равно «Светоч» придет на Волгу раньше «Пролетария».

— Посмотрим! — крикнул Плицын с мостика.

— Увидим! — усмехнулся Красноперов.

— До скорой встречи!

— Встретимся на Паде!

— Ох уж мне эта Пада!

— Пада — что надо!

— Смотри не упади в потемках-то, — сострил Плицын. — Слыхать, тебе дня-то стало мало… Неужели ночью пойдешь?

— Кто тебе сказал? — Красноперов сделал непроницаемое лицо. — Брехня!

— Да я знаю, что брехня, — хихикнул Плицын. — Никогда тебе на это не отважиться.

— Может, ты тогда отважишься? Даю зеленую улицу!

— Нет, брат, без дураков, — нахмурился Плицын. — Хочешь, видно, чтобы мы опять засели?..

— Ну если так — катитесь, пока светленько, — захохотал Григорий, — а то возьму да первым выйду.

Но «Пролетарий» уже набирал скорость.

— А зря ты его, Григорьич, пропустил: загородит он нам теперь дорогу.

Красноперов обернулся. За его спиной, сутулясь, стоял лоцман Лешаков. Поверх ватника надел он старый полушубок, по всей видимости, приготовился к долгой и трудной вахте.

— Что тебе не спится, Ревокат Иваныч? — подавив язвительную усмешку, спросил Григорий. — Может, сонный порошочек дать?

Лоцман тяжело вздохнул.

— Какой уж тут сон, коли Пада близко! Отойди-ка, я встану.

Капитан отодвинулся, лоцман занял его место.

— Если все будет честь честью, то к первому мая наверняка в Юрьевец придем, — сказал Лешаков. — Вот лейтенант-то мой обрадуется!

Но капитан ничего уже не слышал. Он крепко спал, привалившись к запасному штурвалу. Старший штурман на правах вахтенного матроса с трудом растормошил его и отвел на маленький диванчик, что сзади, за трубой. При этом у Коняхина был брезгливо-подобострастный вид, и вся его фигура выражала: «Мы не то, что вы. Мы даже зла не помним…» Григорий тотчас же опять заснул. А через минуту он уже храпел на всю реку.

Но и на этот раз его разбудили голоса. В рубке разговаривали Лешаков и Коняхин. Оба говорили тихо, полушепотом, но Григорий понял, что о нем. Он стал прислушиваться.

— Тряпка ты, Ревокат. Пусть бы он один… — гудел Коняхин, как большая муха.

— Да тише ты, — шипел лоцман. — Услышит…

— А черт с ним, пусть слышит: я и при нем скажу. Зарвался мальчишка!

— Зарвался не зарвался, а себя переоценивает: молодяга еще. Не согласись я — один повел бы сойму. Такой!

— Да пусть его сломит голову! Одним сорвигой будет меньше! — сердито прожужжал Коняхин.

Капитан закашлялся нарочно громко.

Голоса разом смолкли, и чьи-то тяжелые шаги затопали по трапу.

— Кто это сейчас так вниз спикировал? — спросил Григорий, заглядывая в рубку.

— Да тут человек один знакомый, — ответил Лешаков с ухмылкой. — Вроде бы и храбрый, а не выдержал, трухнул. Не раскушу я что-то этого человека, хоть он и наш, унжак.

— А черт с ним! — отмахнулся Красноперов. — Давай-ка лучше, Ревокат Иваныч, обмозгуем, как людей расставить. Я думаю: ты — в рубке, я — на мостике, вахта — на носу у парошпиля, подвахта — на корме. Так?