Михаил Лисин - Пути и судьбы

Лоцман ворчал, пытался отговаривать, но Красноперов лишь посмеивался весело и возбужденно. Он уже только о том и думал, как лихо он оставит позади ничего не подозревающего Плицына.

На ступеньках трапа матросы столкнулись со старшим штурманом. Когда они сказали, что капитан распорядился готовиться к ночному рейсу, Коняхин не поверил. Приосанившись, он вошел в рубку и, сторонясь рулевой машинки, брызгавшей маслом, сказал усталым тоном много потрудившегося человека:

— Темнеет. Пора бы на ночевку становиться.

— Какая тут ночевка? — заворчал лоцман в явном расчете на сочувствие. — Решили вот плыть да быть.

— Как? Ночью? — большие усы Коняхина удивленно дернулись. — Да ты шутишь?

— Староват я шутки шутить, — вздохнул Лешаков.

— Но ведь это — риск!

Лоцман пожал сутулыми плечами.

— Явный риск! — протестующе воскликнул старший штурман. — Тебе, капитан, виднее, но я бы лично на рожон не лез. Расколотишь сойму — влетит твое новаторство в копеечку.

— Авось не расколотим, — усмехнулся Красноперов. — Ну, а если уж не повезет — один за всех, все — за одного…

— Не везет тому, кто очертя голову бросается экспериментировать, не считаясь ни с уставом, ни с правилами плавания, — внушительно сказал Коняхин. — Что касается меня, то, к сожалению, поддержать эту несерьезную затею не могу. И даже буду вынужден…

— Можете писать очередной рапорт в пароходство! — вспылил Григорий. — Но поскольку здесь распоряжаюсь пока что я, приказываю принять вахту. Не сейчас, через три часа. Да не забудьте переодеться!

— Хорошо, я выполню… — голос Коняхина дрогнул. — Но считаю это сумасбродством и явным нарушением всех норм…

Старший штурман церемонно поклонился и с достоинством стал спускаться по окованному медью трапу.

— Зря ты, Григорьич, — насупил брови лоцман. — Что ни говори, а он прав. Сорок с лишним лет по Унже плаваю, а не припомню, чтобы по ней плоты гоняли ночью. Чего нельзя, того нельзя…

— А я считаю, можно! — вскричал Григорий. — Нечего тут отговорочками трусость прикрывать!

— Ну, положим, ты еще не дорос меня так обзывать! — сказал лоцман, мрачнея. — И вообще, я тебе в прадеды гожусь. А коли на то пошло, вставай-ка сам к штурвалу да и вали хоть днем, хоть ночью.

— Ну и встану! А ты, дед-прадед, ступай-ка поспи вместе с Коняхиным: хочешь не хочешь, а ночью тебе вахту держать.

Капитан оттеснил лоцмана плечом и стал на его место. Тому ничего не оставалось делать, как уйти из рубки. Когда он спускался вниз, плечи его тяжело сутулились, а большие руки бездеятельно повисли.

«Зря я обидел старика», — подумал Красноперов, и ему захотелось вернуть лоцмана к штурвалу, но он сказал как можно строже:

— Пришлите сюда младшего штурмана: у нас незаменимых людей нет!

Он решил вести плот ночью без лоцмана. Рисковать так рисковать. А пока что надо было отдохнуть и подкрепиться. Но жена затеяла предпраздничную уборку и долго не пускала его в каюту. Невольно прислушиваясь, как передвигает Катя столы и стулья, а под палубой приглушенно стучат колеса, Григорий посматривал на часы в окне каюты и думал о предстоящем рейсе.

Когда жена позвала его, на столе уже стояла тарелка со щами. Катя нарезала хлеба, подала ложку и только после этого опустилась на табурет напротив мужа.

— Ты поешь, а я посижу, на тебя погляжу, — сказала она, — а то все на вахте да на вахте…

— Сколько там времени-то? — беспокойно спросил Григорий, торопливо хлебая щи.

— Не знаю и знать не хочу, — строго сказала Катя, но сейчас же подошла к часам, повернула их циферблатом к себе и снова поставила на окно так, чтобы их хорошо было видно снаружи. По этим часам отбивали склянки, будили вахту и подвахту, и потому они всегда стояли циферблатом к стеклу.

Было десять вечера, когда в дверь кто-то постучал. Вошел механик. Высокий, прямой, с плотной, как будто бы подпаленной, бородкой. Промасленная спецовка блестела на свету, как кожаная.

— Хлеб да соль, — сказал он, поплотнее прикрыв за собою дверь.

— Милости просим к столу, Иван Семеныч. — Григорий и жена сказали это оба вместе, пододвинув гостю каждый по стулу, и было ясно, что ему рады и он здесь бывает запросто. Но Иван Семеныч поблагодарил и уселся подальше от стола на табурет.

— Как бы не наследить тебе тут, Катя, — промолвил он, поджимая ноги в больших, грубых ботинках.

— По делу я к тебе, Гриша, — неторопливо и значительно заговорил он немного погодя. — Слышал я, что ты без остановки решил идти.

— Понимаешь, приходят ко мне ребята, — оживился Красноперов, — и предлагают идти ночью. Дескать, луна и все такое. А я как раз и сам об этом думал. А что, если попробовать? Правда, по Унже по ночам гулять не принято, но ты представляешь, что это значит? Это полный переворот в судовождении по малым рекам. И вдобавок выхватим у этого нахала Плицына большую сойму прямо из-под носа. Ловко задумано?

— Ловко-то ловко, — сдержанно сказал Ситнов, — но прямо тебе скажу: не простое дело ты затеял. Может и сорваться.

— Знаю, — сказал капитан. — Но ведь ты в машине уверен?

— Допустим, так.

— Ну, а я в команде уверен. Моя комсомолия не подведет. Одним словом, не так страшен черт…

— Ты, Гриша, не серчай, а что думаю, то скажу.

— Крой начистоту!

— В тебе я не уверен!

— Вот как! — Ложка в руке Григория задрожала, щи закапали на скатерть.

— Как можно быть уверенным в руководителе, который никого не слушает? — продолжал Иван Семенович, выдерживая спокойный тон. — Старшому нагрубил, лоцмана прогнал, мальчишек-ветрогонов готов в советники зачислить…

— Ребята молодцы, — прервал Григорий. — Если б мы пораньше догадались работать ночью, то сейчас, наверно, уже привели бы в запань плота два лишних…

— Или разбили б пароход, — сказал механик таким тоном, словно уже ясно видел пароход разбитым.

— Что, и ты трусишь, парторг? — вместо ответа спросил Григорий, и на губах его мелькнула презрительная улыбка.

— Если тебе это нравится, считай меня трусом, — тихо и раздельно сказал Ситнов. — Но учти, что храбрость и безрассудность — две вещи разные. Неужели тебе не ясно?

Красноперов бросил на стол ложку, встал.

— Хватит меня прорабатывать, парторг. Здесь не партийное собрание, — сказал он резко. — И я не мальчик, а капитан. Уж позвольте мне действовать, как я считаю нужным!

— Вот это-то мне в тебе и не нравится, — с сожалением посмотрел на него парторг. Его большие, в порезах и въевшемся мазуте руки мелко подрагивали. Он хотел было подняться с табурета, но, вспомнив, что пол только что вымыт, еще крепче поджал ноги. Говорил парторг по-прежнему спокойно:

— Молод ты, Гриша, а ершист. Только и слышишь от тебя: я да я. А ведь с этим «я» и на якорь недолго сесть.