Михаил Лисин - Пути и судьбы

— Вон какая вы…

— Какая?

— В общем, ничего… Только чересчур уж красива.

— Говорят: не родись красивой, а родись счастливой.

— Говорят, да есть пословица получше: каждый своему счастью кузнец.

— И вы счастливы… с ним?

Степа только плечами пожимает: разве может быть иначе?

Укрепив лодку на косе, они идут вдоль прохладной речки Низмицы, заросшей в устье осокой и хвощом. От домика и глубинной мачты слитно распласталась по косе большая растопыренная тень. У крыльца с покатой замшелой крышей лежит вверх дном рассохшаяся лодка, на плетне развешан влажный бредень с посиневшими плотичками в ячейках, торчат на кольях резиновые сапоги. От сетей, от плетня и, кажется, от самого домика пахнет рыбой, и под ногами звучно лопаются рыбьи пузыри.

Тишина. Только где-то в домике налаживает свою скрипочку сверчок да ходики подбадривают его: так-так, так-так…

Осторожно, точно опасаясь нечаянно разбить стекло, Степа стучит веслом в покривившийся наличник. Лицо у нее скуластенькое, с острым подбородком, с живыми, искристыми глазами, с припухлыми губами. При первой же улыбке губы широко расходятся, будто желая непременно выказать все зубы. Зубы пенно-белые, крупноватые и посажены до того плотно, что заходят друг за дружку. И трудно разобраться, что больше привлекает в этом простеньком лице: глаза ли, непрестанно излучающие радость жизни, или эти неправильные зубы.

Скрипит койка, слышится сердитый вздох:

— Кого там принесло?

— Это мы! — весело восклицает Степа. — Хочешь, я тебя обрадую?

— Опять удрала на перекат? Смотри у меня! — доносится из домика добродушно-строгий басок Суханова.

— Так я и испугалась! — кричит в сторожку Степа и тихонько поясняет спутнице: — Очень он сердится, когда я сама. Ну, а как я стану его будить, когда он только-только лег? Не перекат у нас, а тихий ужас.

— Чего он свистел? — спрашивает Николай, громко позевывая.

— Человека вот приняла.

— А-а, — равнодушно тянет он, поскрипывая кроватью. Задетая его равнодушным тоном, Степа говорит внушительно, но голос у нее звенит, играет:

— Вот тебе и «а-а»! Если хочешь знать, это техник, да еще твой знакомый.

— Да ну?

— Вот тебе и «ну»! Товарищ техник направлен к нам обследовать глубины.

— Техник? Чего же ты… Зови его сюда!..

В сторожке распахивается единственное окно, показывается большая голова, сильные плечи и выпуклая грудь. На сухом небритом лице застыло любопытство, сопровождаемое той обычной вежливой улыбкой, когда хозяин, встречая нужного человека, хочет быть гостеприимным.

И вдруг лицо это странно меняется. Открывается рот, округляются глаза, взлетают брови. Но вот сквозь смятение, как солнце сквозь тучу, начинает просвечивать улыбка, и все теперь в этом лице радуется, сияет.

— На… таша!

Забыв о Степе, они смотрят друг на друга. Смотрят долго, неотрывно. И молчат. Молчит и Степа. Она ничего еще не может как следует понять, осмыслить, но вся уже насторожилась, почуя женским своим чутьем что-то недоброе.

— Представь, я к вам по делу, — спохватывается гостья и, видимо, боясь, что кто-то может усомниться в этом, добавляет, подавив смущение: — Очень важное дело… и неотложное. У вас на перекате занижены глубины. Надо детально разобраться.

— Мы гостям завсегда рады, — бормочет Степа. — И долго вы будете тут… глубины изучать?

— По обстоятельствам… Как работа пойдет.

— Можно сейчас же и начать, — предлагает Николай, исчезая в глубине избенки. — Я вот только оденусь и выйду. А ты, Степанида, угостила бы гостью-то чем-нибудь.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, мне ничего не надо, — вежливо отказывается гостья, — я лучше пойду пройдусь немного. Ах, как у вас тут хорошо!

— Ничего, подходяще, — неохотно соглашается Степа.

Через несколько минут, гладковыбритый, посвежевший, бакенщик выходит на крыльцо и ищет глазами гостью. Та уже сидит в лодке и машет ему рукой. Николай торопливо вскидывает на плечо длинную наметку, весла и, не глядя на жену, спускается к воде. Он в новом кителе с начищенными пуговицами. Лаковый козырек морской фуражки надвинут на глаза.

Едва лодка отчаливает, и он и его спутница разом взглядывают на берег. Там стоит Степа. Ветер треплет ее мальчишеские волосы, припечатывает к ногам коричневые лыжные штаны, и от этого странно выдаются остренькие, неженские колени.

Торопливо, будто за ним гонятся, Николай направляет лодку к острову. Там, в кустах ракитника, самозабвенно выщелкивают песню соловьи. Кажется, что кусты дрожат от их немолчного затейливого грома и уже никакой другой звук не может уместиться над рекой. Но, точно из пращи, высоко в небо вскидываются живые трепещущие комочки. И вот уже стройно и неудержимо зазвенело все кругом — и земля, и воздух, и вода. И так могуч этот страстный солнечный звон, что певцы ночи — соловьи — подавленно стихают.

— Как хорошо! — вздыхает Наташа. — Как хорошо!

Она сидит напротив бакенщика, глядя ему прямо в глаза. И его смущает этот взгляд. Он смотрит на дно лодки и невольно думает о том, что ботник уже ветхий и пора бы заменить его моторкой. Но теперь уже нет смысла. Как только поднимется плотина, перекат затопит, а он будет работать диспетчером на шлюзе.

— О чем ты думаешь? — наклоняется к нему Наташа. — Обо мне?

— О разном, — отвечает бакенщик и решительно берется за наметку. — Однако пора и за дело приниматься.

— Никакого дела нет, — оттолкнув наметку, горячо говорит она. — Ведь я выдумала этого техника, чтобы… Неужели и ты поверил?

— Не поверил, а только… — Бакенщик запнулся и, как бы ища поддержки, глянул на берег, где все так же неподвижно стоит его жена. — Степа-то вон смотрит.

— Ну и пусть… Пусть видит, как я тебя люблю!

— Спасибо… если любишь… А только ни к чему это…

— Почему же? Ведь ты меня так любил… Помнишь, тогда?..

— Все помню, — бакенщик горько усмехается. — Ведь я было… Кабы не Степа… Эх, да что вспоминать!

— Ты любишь… ее?

— Об этом помолчим… Ну, куда поедем, товарищ техник?

— Поедем маячки гасить… по старой памяти, а? — решает вдруг Наташа, глядя на бакенщика просительно и беспокойно.

— Да, время, — соглашается Николай и направляет лодку на ближайший бакен. Пока он снимает с верхушки бакена светящийся фонарь, Наташа неотрывно смотрит на него и вспоминает другое утро. В этой самой лодке они плыли год назад. Точно так же лилась тогда река, звенели жаворонки и пахло копотью и нагоревшими фитилями. И совсем как в то памятное утро, бакенщик, напрягая щеки, дует на непослушный огонек, и по лицу его волнами проходят отсветы. И точь-в-точь как год назад, она говорит ему тихо и взволнованно:

— А ты, Николай, все такой же…

— И ты… такая же… — так же тихо и взволнованно отвечает он.