Михаил Лисин - Пути и судьбы

— Нет, нет, я уже не такая… Я уже не считаю себя возвышенной особой, не мечтаю о принце, не смотрю на жизнь сквозь розовые очки. Помнишь то утро? Соловьи… жаворонки… И взрыв!.. Ты ждал ответа. А я тогда витала в облаках, строила фантастические планы. А тут такая проза: тихий перекат, закопченные фонари на бакенах… Да, я любила тебя, но быть женою бакенщика!.. Я уехала… Я была уверена, что никогда больше не вернусь в эти края. Но всюду мне представлялся Тихий перекат, бакены — я ведь тут родилась — и ты — такой большой, надежный, любящий. Жизнь без тебя показалась мне пустой, неестественной, вроде той перевернутой радуги, помнишь? Я многое пересмотрела, поняла.

— И я многое понял…

— С тех пор, как мы с тобой расстались, я все думала о тебе. Ждала, что ты напишешь, позовешь меня… И вот не выдержала… Ты рад?

— Зачем теперь об этом спрашивать?

— Да, я сама виновата… Но неужели нельзя поправить?

— Поздно, Наташа…

— Да… пожалуй, ты прав… Это непоправимо…

Они надолго умолкают, как-то враз почувствовав, что все уже сказано.

— Коля…

— А?

— Поцелуй меня на прощанье… Как тогда…

Он молчит, скорбно, почти сурово сжимая губы. А тогда было все наоборот. Как много переменилось за год! Подступив горячей ослепляющей волной, Наташу душат слезы. А он молчит, молчит.

И тогда она обхватывает его большие плечи, приближает к себе голову, трется мокрыми щеками о его сухое горячее лицо и сама целует в губы. Но горьким-горьким кажется ей этот краденый, безответный поцелуй. И она уже не может смотреть на берег, не может глянуть бакенщику в глаза.

— Ну, подвези меня до пристани, и все…

— Эх, Наташа, Наташа… — тяжко вздыхает бакенщик и вдруг сильно и решительно взмахивает веслами.

«Эхма-а… эхма-а…» — глухо и внятно выговаривает взбудораженная вода.

И такая печаль, такое сожаление о несбывшемся слышится в этом звуке, точно грустит, тоскует сама Волга.

Вохма — речка лесная. Характер у нее дикий. Летом она тихо кружит среди узловатых корней и рыжих мхов, зимой дремлет, таясь в снегах, весной буйствует.

Страшен весенний гнев воды. Барсуки и лисы бросают свои норы, белки и куницы уходят по вершинам в глухую чащу. Тревожно кричат птицы, тоскливо завывают волки.

На полоске еще не обтаявшей земли вода застигла лося. Сюда же, спасаясь от разлива, забрел медведь. Почуяв своего врага, лось замотал безрогой головой, застучал копытами.

Но медведь не замечал его. Вздыбив на загривке шерсть, он смотрел на взбаламученную, разгневанную воду.

Шла, надвигалась, бушевала Вохма. Пошевеливая ощипанными лапами, кружились в водоворотах большие ели. Вот в подмытых корнях сосны раздался глухой треск. Взметнув ветвями тучу брызг, она с тяжелым шумом упала в воду, и долго-долго катился по лесу то ли стон, то ли глухая жалоба: ох-ма!

А островок все уменьшался, и все ближе сходились напуганные звери. Вот они обнюхали друг друга и мирно стали рядом. А вода все прибывала.

Лось тревожно потянул ноздрями влажный воздух, запрядал ушами, а медведь привстал на задних лапах и недовольно заревел. Они услышали непонятный шум, почуяли запах гари и железа. Все ближе, все явственнее надвигался этот странный враждебный шум, все резче тянуло гарью. И вдруг из-за подмоченного лапника выдвинулось что-то очень большое, глянцевито-черное, гремящее. Легко и плавно оно бежало навстречу островку, и вода под ним вздувалась, тянулась глубокой пенной бороздой.

Не успело оно уйти и отгреметь, а уже выкатилось и стало надвигаться еще такое же плавучее чудовище, а потом еще, еще. Чудовища были сродни знакомым пароходам, только шумнее и проворнее. Они все приближались, их горячий гул все надвигался и все больше походил на частые заглушенные выстрелы.

Лось взметнулся, толкнул широкой грудью воду и поплыл. Медведь за ним. При каждом толчке длинных сильных ног лось высоко вскидывался, точно хотел взлететь. Медведь мотал лохматой головой, сучил перед собою лапами, но почему-то вода держала его плохо, и он пытался положить морду на спину лося.

Людям показалось, что медведь напал на лося, и отовсюду дружно закричали:

— Эй, эй! Что делаешь, разбойник косолапый?! Пошел прочь!

Медведь как будто бы послушался. Отстал и поплыл к полузатопленному дубу.

— Держи, держи Топтыгина!

— Лови, лови сохатого!

И тут одна из самоходок погналась за лосем, другая за медведем. Медведь внезапно уцепился за нависший сук и вскарабкался на дерево. А лось все плыл и плыл. Обе самоходки двинулись за ним. Вскоре лося зажали между бортами. Завязалась перебранка:

— Наш!

— Нет, наш!

Какой-то дюжий детина изловчился и, как на причальную тумбу, накинул на шею лося чалку.

— Чур пополам! Тяни, тяни!

Лось захрипел. Это увидел со своей передней самоходки старший капитан. Даже такой спокойный и невозмутимый человек не выдержал.

— Я вам потяну, разбойники! — закричал он, сжимая кулаки. — Эй, Крохин, ты чего же допускаешь безобразие? Стыдно, Великанов!

— Да мы ничего, товарищ Одинцов, — принялся оправдываться находчивый Крохин. — Мы с Великановым хотели лесной корове скорую помощь оказать, а коли не велите, так пусть ее тонет.

Лося отпустили, но он настолько обессилел, что голова уже не вскидывалась и из вздувшихся ноздрей струйками хлестали брызги.

Это очень встревожило капитана последней самоходки, вплотную подошедшей к лосю.

— Миленький, еще немножко, ну еще!

— Эй, Симакова, не задерживаться! — крикнул старший капитан. — Отстанете — поджидать не будем!

— И не надо, — был ответ. — Только я не думала, что у капитана Одинцова — каменное сердце!

— Не понял вас, не понял! — крикнул в рупор старший капитан. — Вам нужна помощь?

— Вашей помощи не требуется, — отвечала Симакова. — Справимся одни!

Подгоняемый страхом и течением, лось рванулся и ушел бы, если б в это время наперерез ему не вынесло большую ель. Она стала посреди пути, как зеленый остров. Лось заметался, тоскливо, по-телячьи замычал. У капитана Симаковой навернулись слезы, но она не знала, как помочь ему, и лишь размахивала рупором.

— Капитаны! — презрительно-скорбным тоном сказал лоцман Аверьян Низовцев. — Коли нет сноровки, так уж лучше сидела бы где-нито в диспетчерской. Куда прешь, кондовая, беда-бедовая? — закричал он вдруг на крутившееся в водовороте дерево. — Пошла, пошла, дуреха, — не цепляйся!

Ель не послушалась. Напружив корявые, обломанные лапы, она накрыла лося, и он забился, точно в западне.

— Ну все! — вскричала Симакова, и длинный медный рупор отяжелел в ее руке, напоминая переполненный кувшин.