Михаил Лисин - Пути и судьбы

— Ну, кто там? Входите! — сердито крикнул Иволгин. Но никто не отозвался.

Иволгин прикрыл газетой рукопись, осторожно выглянул сквозь щелку в приотворенной двери и вдруг увидел в темном коридоре блестящие глаза и белое крапинками платье. Какая-то высокая незнакомая девушка глядела на него не отрывая взгляда.

— Золушка! — вдруг вскрикнул Иволгин. — Да неужели это ты?

— Простите, что я так поздно, — подавив волнение, промолвила она.

— Да ты входи, входи… Глупо же стоять за дверью… — Он взял ее за руку и почти насильно втащил в комнату.

— Я давно уже пришла, да все не решалась постучаться, хотя и знала, что вы здесь…

— Вот уж это ты напрасно, — упрекнул Иволгин. — Я освободился, и мы бы с тобой мило побеседовали. Ну, ничего, садись вот за редакторский стол и рассказывай, где ты так долго пропадала.

Она не села. Она стояла и смотрела на него, слегка откинув голову.

И вдруг он увидел косы. Они были еще коротковаты, но толстые, тяжелые, и казалось, что от их тяжести голова девушки так стройно и красиво откинута назад. Косы очень шли ей, но что-то в душе Иволгина уже запротестовало против них. Он вспомнил свои неудачные попытки встретиться с Марионеллой, и все накопившиеся за год тревоги и сомнения вдруг обернулись тяжким раздражением.

— Глупая, нелепая девчонка! Уж не затем ли ты растила эту гриву, чтобы меня приворожить?

Она молча смотрела на него большими изумленными глазами и потеребливала кончик косы.

— И вообще, к чему все эти выдумки, вся эта ложь? — гневно продолжал Иволгин. — Ну кто, кто тебя просил?..

— Зачем вы так? Что я вам плохого сделала? — с трудом промолвила она. — Разве я виновата, что сестра Марионелла вас не любит? Она давно велела сказать вам обо всем, но я… я не могла… Простите…

Вдруг она резко повернулась, и в следующую минуту Иволгин услышал на лестнице торопливые отчаянные шаги. Он кинулся за ней. Но догнать ее было невозможно. Она бежала вдоль трамвайной линии, и косы ее куце и беспомощно болтались. Иволгин на ходу вскочил в трамвай и уже поравнялся было с ней, но как раз в это время из кинотеатра хлынул народ. Она исчезла в толпе. Соскочив с подножки, Иволгин бродил один по набережной. От Скобы к мосту, от моста опять к Скобе. Внезапно сделалось темно и сыро. То ли туман садился, то ли дождь заморосил. На потемневшей Волге перекликались пароходы. Было в этой полуночной перекличке что-то тревожное, напоминающее об отъездах и разлуках.

Всю ночь Иволгин бродил по мокрым улицам и искал ее. И не нашел.

Он ждал, что утром она позвонит в редакцию. Нет, не позвонила.

Поздно вечером, усталый и встревоженный, Иволгин притащился к себе на дебаркадер. И прежде всего увидел на окне какой-то сверток. Должно быть, его спустили в форточку. Дрожащими руками он разорвал газету и увидел косы, влажные, тугие, перевязанные лентами. От них повеяло девичеством, чистотой, преданностью, несбывшимся счастьем…

Жизнь идет, как река течет. День за днем, волна за волной. Иволгин женился и, кажется, удачно. Жена у него серьезная, благовоспитанная. А сам он стал редактором и солидным человеком. Стихотворений в прозе и вообще стихов он давно уже не пишет и внушает своим сотрудникам не увлекаться лирикой. Себя он причисляет к чистым физикам и любит говорить, что в наш суровый атомный век не место сантиментам. Но странно, чуть только заслышит он пароходные гудки — и в сердце уже закрадывается беспокойство и неодолимо тянет на Волгу, к пристаням.

За эти годы на Волге все переменилось. Даже гудки теперь звучат уже как-то по-иному. Мягкая певучесть сменилась резкой деловитой сухостью. И нет уже плавной неспешности в движении судов. Век атома требует скоростей, стремительности.

Только сама Волга осталась по-прежнему медлительной, неторопливой, располагающей к мечтам и воспоминаниям. Течет Волга, текут мысли Иволгина. Но только Волга вместе с сестрой своей Окою — вперед, вперед, а думы Иволгина — вспять, вспять.

И вспоминается ему мечтательная юность, неразделенная любовь, а чаще всего та девчонка с изумленными, широко отворенными глазами.

«Где ты, Золушка-Весёлушка? Откликнись!»

Но лишь таинственно и глухо откликаются гудки. Как будто теплоходы знают что-то очень важное, да не умеют рассказать.

Таську Балабанову у нас в затоне все крепко уважают. Многим нашим ребятам она даже нравится.

Сказать по правде, я и сам из-за нее переживал, хотя никакой особенной красоты в ней нет. Весь секрет в том, что очень уж наша Таська жизнерадостная. И споет, и спляшет, и на гитаре сыграет, и злободневную частушку сочинит. Будь ты хоть начальство-раз-начальство, друг-передруг, но если сплоховал в работе, Таська так и приварит тебя частушкой, все равно что электродом.

Я это по своему личному опыту знаю. Ох и здорово же она меня по дружбе пропеснячила! Подумать только, затащила после смены всю свою художественную самодеятельность на капитанский мостик «Иртыша» и давай оттуда припевки сыпать.

Народу сгрудилось, как на хорошем митинге. Тут и наш брат ремонтник, и плавсостав, и начальство из цехов. А главмех Тареев привел даже какую-то незнакомую смуглянку. Страх любит он перед девчатами покрасоваться. Уж как только не вертелся он перед этой черненькой! То встанет к ней бочком, чтобы нашивки виднее было, а то нарочно фуражку на глаза надвинет, потому что иначе плохо видно «овес» на козырьке. И конечно, соловьем поет про то, как много помогает он нашей комсомольско-молодежной комплексной бригаде.

Я было попробовал его опровергать, но он сейчас же на другое перевел. Дескать, слышишь, Ермаков, — это про тебя. Прислушиваюсь — и верно!

Все — ха-ха-ха! А Тареев меня теребит за спецовку и нарочно снизу Таське подмаргивает: так, дескать, его!

А эта черненькая смотрит на меня во все глаза и так озорно хохочет, что хоть беги или в акваторию кидайся. Ну, а чего смешного в том, что меня в затоне Ермаком прозвали?

Спасибо Таське, отвлекла от меня внимание:

(Между прочим, сам директор дал распоряжение.)

Все опять — ха-ха-ха! Один только Тареев не смеется. Какой уж там смех! Однако марку держит: стоит, покуривает, словно его и не касается. А хор, будто гром гремит, грозно так надвигается: погоди, мол, то ли еще услышишь.