Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Вы, по-моему, и до курсов под облака частенько возносились.

— Бывал такой грех, — вдохнул полной грудью Северьянов, — но редко.

— Вы очень непосредственны…

— Разве это беда?

— Не беда, но… — Токарева не договорила, взглянула на Северьянова с насмешливым вниманием и широко улыбнулась, показывая блестящие, как жемчуг, зубы.

Они вошли в беседку. Молча стояли друг против друга.

— Отказаться от непосредственного чувства, — с холодной резкостью в голосе выговорил наконец Северьянов, — это значит отказаться от самого себя.

— Вы, Северьянов, удивительный человек, — сказала Токарева, осторожно усаживаясь в один из шести углов беседки. — Вы никогда не сомневаетесь в своей правоте.

— Успех оправдывает дело, — шутливо возразил, садясь рядом с ней, Северьянов. — Победил — значит, прав.

После небольшой, но томительной паузы, когда люди чувствуют, что надо решительно перейти от серьезного разговора к легкому, Токарева сказала, подражая складу русских волшебных сказок:

— Хороши пошли ночки: одеваются синими небесами, подпоясываются золотыми зорями, застегиваются золотыми звездами. Неправда ли, хорошо?!

— Да, хорошо.

Северьянов почувствовал, что Токарева заранее решила, как далеко она может зайти, и хладнокровно наметила некий предел.

— Скажите, Степан… Дементьевич, — продолжала чуть слышно Токарева, исподлобья глядя на него, — верите ли вы, что жизнь станет сказкой?

— Верю. Только для этого надо очень хотеть улучшать жизнь для всех, а не только свою, и каждый, желая улучшить жизнь всех, должен быть готов отдать свою…

— А вы готовы?

— Всегда.

Лицо Северьянова озарилось хитрой улыбкой удалого деревенского парня. Токарева, казалось, не дышала — смотрела на него широко раскрытыми, удивленными глазами. Во всех ее движениях сейчас была какая-то холодная настороженность. Северьянов наклонился к ней, взял ее за руку. Рука оставалась неподвижной, только чуть вздрогнула. Лицо Токаревой покрылось бледностью, глаза смотрели с настороженным любопытством и тихо-тихо смеялись чему-то.

— Над чем вы смеетесь? — Северьянов с трудом сдержал желание обнять ее.

Токарева встала и пересела в другой угол беседки — подальше от него.

— Я представила себе, как вы набросились на Евгению Викторовну, и мне стало страшно.

— Не вижу в этом ничего страшного: просто подошел, обнял и поцеловал.

— И многих вы так просто обнимали и целовали?.. Все товарищи вас хвалят. Софья Павловна от вас без ума. А мне кажется, вы молодых женщин за что-то презираете.

— Видимо, есть за что. Только тебя, Маруся, я поцеловал бы с чистым сердцем, без всякой злобы, честно говорю.

— А Евгению Викторовну — с грязным сердцем и со злобой?

— Да.

— Значит, вы меня любите?

— Не знаю.

— Но я вам нравлюсь?

— Да, — неожиданно для себя признался Северьянов.

Он встал, отошел на середину беседки.

Глаза Токаревой остановились на искренне смущенном лице Северьянова. Углы губ ее опустились.

— Пришли — не стойте, хозяйку не томите, — сухо улыбнулась Токарева. — Садитесь здесь! — и решительно указала на место рядом с собой.

Северьянов послушно сел на указанное ему место. Токарева выговорила, не гася улыбки, властным тоном:

— Ну, целуйте теперь меня… с чистым сердцем!

На Северьянова будто выплеснули ушат холодной воды. Он сжался весь, испытывая в эту минуту острое чувство стыда, досады и озлобления. «Какой-нибудь чистокровный интеллигент сразу бы нашелся и сказал что-нибудь приличное этой минуте или сообразил, как ему действовать, а я чувствую себя дураком…» Подавляя закипевшую злость, чувствовал, как насмешливый взгляд Токаревой острым лезвием вошел ему в сердце. Сердце сжималось от боли… «Вот когда ты расплатишься за все твои грехи, «гусар», — подумал Северьянов, вглядываясь в хмель, обвивший вокруг беседку. Вспомнил мысли, высказанные Барсуковым о Гаевской. У всех у них одно на уме: дразнить, кривляться и по возможности командовать. Только по-разному кривляются и цену себе набивают.

— Струсили?! — сказала, будто повернула нож в его сердце, Токарева, а сама, почувствовав, что между ним и ей нет никакой преграды, рванулась, встала. С минуту стояла горделивая и спокойная, осматривая себя с холодной улыбкой.

Северьянов сидел, опершись локтями на свои колени, опустив голову. В горячем мозгу все кипело.

— Доволен? — сказала она наконец, перейдя на «ты», оправила прическу, потом подошла к нему, подняла его за плечи, взглянула на его побледневшее лицо с запавшими глазами, улыбнулась: — Это я тебе отомстила за Евгению Викторовну.

Северьянов до крови прикусил губу.

— Спасибо за урок. Каменное у тебя сердце, Маруся.

Токарева с усилием сдерживала смех.

— Бедный мальчик! — сказала она и, отойдя, села на свое прежнее место.

Несмело и не сразу встал Северьянов, подошел к ней.

— Что вы сейчас обо мне думаете? — впилась в него глазами Токарева, готовая к сопротивлению.

Но Северьянов стоял как вкопанный.

— Хорош цветок, да остер шипок, — вымолвил наконец он и сел рядом с ней.

Иногда он брал и тихо целовал ее руку…

— Помнишь, — сказала она почти шепотом, — слова тургеневской Кати Одинцовой в «Отцах и детях»: «Уважать себя и покоряться, — говорила она, — это я понимаю, это счастье». Я это тоже понимаю, но не вижу в этом счастья.

— Твое счастье покорять и властвовать. — Северьянов отбросил ладонью свои волосы со лба. — Не люблю покоряться, да и покорять тоже не в моем характере. — Чепуха это! Я за мирные демократические отношения. Спорить — пожалуйста спорь, но договорились — закон.

— А если не договорились?

— Тогда с низким поклоном друг другу — расходитесь.

Холодный утренний туман коснулся их плеч. Токарева притворно-сердито оттолкнула Северьянова и встала.

— Хватит! Нацеловались! Пошли домой!

Сквозь хмелевой занавес беседки услышали насмешливый голос:

— С добрым утром, товарищи большевики!

— Не язви, Шанодин! Слежкой занялся? Быстро ты меняешь профессии! — грубо бросил ему Северьянов. — Маруся — не ты, будет и большевичкой.

— Тащи, тащи! — Чувствовалось, что Шанодин скривил губы набок. — Гуся на свадьбу тащили, да во щи положили.

— На той свадьбе, Шанодин, тебе не гулять.

— Посмотрим, чем кончится ваша свадьба.

Северьянов и Токарева вышли из беседки. Шанодин быстро и шумно шагал по центральной дорожке парка.

Северьянов сказал:

— Он, кажется, очень серьезно ревнует.

— Ой нет! Он взбесился не в романтическом плане, а в сугубо политическом. Он теперь убедился окончательно, что теряет меня как свою единомышленницу. — Токарева сказала это так, словно Шанодин для нее уже не существует.