Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Все это до мельчайших подробностей представлялось сейчас Северьянову… Вот у Нее третий час ночи. Все его товарищи спят. А Северьянов лежит и никак не может успокоиться. В уши кто-то трубит, как горнист, сигнал тревоги: «Грозная опасность нависла над Советской республикой, все силы, всю энергию должны отдать большевики, рабочие и крестьяне, чтобы разорвать кольцо вражеских фронтов, раздавить внутреннюю контрреволюцию и отстоять завоевания Октября!» В памяти встал образ товарища из Самары, молодой женщины с бледным, изнуренным лицом. Пробившись в полоску тусклого желтого света, она рассказывает членам ВЦИК о предательстве эсеров и меньшевиков, об их участии в белочешском перевороте. «Оружие критики, — крикнул кто-то из темного зала, — превратилось у них в критику оружием!» — «Вон предателей из Советов!» — «Не место им в революционных органах пролетарской диктатуры!..» Мартов вскакивает, взмывает в потолок длинными костлявыми руками. Щеки его пуще прежнего нервически передергиваются. Крик его пропадает в громовом гуле и стуке солдатских сапог.

Подавляющим большинством голосов правые эсеры и меньшевики изгоняются из Советов как представители контрреволюционных партий. Изгнанные угрожают президиуму стульями. Сыплются хриплые и воющие выкрики: «Диктаторы!», «Узурпаторы!», «Захватчики!»

Северьянов не сводит глаз с Мартова, у которого на одной руке висит длиннополое пальто, другая тычет в темноту. Рот вождя меньшевиков то открывается, то закрывается, но голоса его не слышно. Мартов язвительно переругивается с молодым своим соседом, солдатом, видимо левым эсером.

Ленин неподвижно стоит за столом президиума. Лицо его бледно. С напряженным хладнокровием он молча, широко открытыми глазами провожает бывшего соратника, шумно покидающего зал. Слушает, как, грохоча стульями, эсеры и меньшевики кричат из темноты: «Бланкист!», «Бонапартист!», «Генерал!..»

Лежа в постели, Северьянов вертел подушку. В его голове вилась беспокойная мысль: «Как же это так?! Назвать себя социалистом и вступить в союз с белогвардейцами? Говорить, что ты друг народа, и поднять оружие против Советов — единственно народной власти на всем земном шаре?» Вспомнились слова пустокопаньского друга Ромася Усачева: «Паразиты, а не социалисты! Против власти буржуя Гучкова слова поперек не сказали, а в нашу, рабоче-крестьянскую, начали палить из пулеметов!» Потом встал в памяти разговор с Коробовым на обратном пути с заседания ВЦИК. «Вчера я был в Верховном военном совете, — говорил Коробов, — мне объявили, что я призван в армию и назначен в отдел формирования артчастей для Восточного фронта». И с намеком добавил, что создается также и отдел формирования Красной кавалерии. Северьянов в ответ только одобрительно покачал головой… Ему пришло на память, как однажды Коробов и Наковальнин, выйдя из читальни, заспорили о том, надо ли читать эсеровскую и меньшевистскую литературу? Наковальнин утверждал, что надо читать все: и то, что ты считаешь плохим, и хорошее, и то, с чем ты согласен и с чем не согласен. «Я предпочитаю знать мало, но хорошее, — возразил ему Коробов, — и совершенно не интересуюсь не только плохим, но и посредственным».

«Да, Сергей, ты далеко пойдешь! — сказал себе Северьянов и перевернул подушку к лицу нижней, остывшей стороной. — Почему эсеры и меньшевики подличают даже больше, чем кадеты, клевещут, лгут на каждом шагу?»

Перед ним опять встала картина изгнания эсеров и меньшевиков. «Спит ли сейчас Ленин?» — мелькнула горячая мысль. Как живое, увидел Северьянов бледное открытое лицо Ленина. Глаза Ильича с выразительной проницательностью смотрели в темный шевелящийся зал… Темнота зала постепенно редела. Северьянов стал различать в его глубине простые смелые лица. Все свои!

Опускалась ночь.

Коробов и Северьянов, разгромив на митинге возле Смоленского собора в Новодевичьем монастыре эсеров и меньшевиков, вышвырнутых из Московского Совета, вырвались вперед из своей компании и направились к общежитию.

На Девичьем поле было шумно и людно. Там и здесь вспыхивали митинги. Большие и малые группы людей толпились на площадках, у скамеек, слушали, аплодировали или освистывали ораторов.

— Подождем своих? — остановился. Коробов и обернулся, всматриваясь в глубь кольцевой дорожки.

Недалеко, направо, за деревьями раздался ровный уверенный голос Шанодина:

— Школа-коммуна — это бред! Удалите парты, уничтожьте предметные уроки, задания по учебникам и сами учебники. Кстати, последнее сделать очень просто. В прошлом году в школы не было завезено ни одного букваря, ни одной тетради, писали на песке…

«Вот он, поджигатель ада, куда удрал с митинга у Смоленского собора!» — подумал Северьянов.

— Школа-коммуна — это школа будущего! — взвился жаворонком звонкий и отрывистый голос Гриши Аксенова. — Ее содержание — труд, общее творчество, развлечение. И вы, мужиковствующий интеллигент, гражданин Шанодин, не утрируйте, пожалуйста! Никто вас не заставляет организовывать в текущем учебном году школу-коммуну. И кто вам сказал, что школа-коммуна — это школа без парт и учебников?

— Ты мне не сули в будущем бычка, а дай сегодня чашку молочка! — протянул скрипучим, издевательским голосом Шанодин.

— Не хами, Шанодин! — еще звонче и отрывистей выкрикнул Гриша Аксенов. — Не народ перед тобой в долгу, а ты перед ним. Народу ты обязан помочь вырастить и бычка, и дойную коровку, а не требовать с ножом у горла стакан молока. Мы с тобой его еще не заработали.

Северьянов, сдерживая волнение, тяжело и редко дышал.

— Гриша Аксенов, — сказал Коробов, — молодец!

— Он сегодня в нашем, большевистском моменте! — улыбнулся Северьянов.

— А вчера разве он был в другом?

— Вчера он был в кусковско-кадетском моменте… Гриша — большой путаник. Только эсеров он постоянно и последовательно отрицает и всегда с ними на ножах.

Коробов всмотрелся в человеческий поток на дорожке, по которой бродили уставшие спорить и слушать.

— Шанодин о тебе и Блестиновой анекдоты рассказывает, — вдруг со скрытой досадой тихо выговорил он.

— Не он первый, не он последний, — снял фуражку Северьянов и отбросил волосы со лба. — Собака лает — ветер носит. Меня это не волнует. Меня беспокоят и волнуют не шанодинские наветы, а другое, — Северьянов порывисто надел фуражку.

— И все-таки, — не унимался Коробов, — мы пробуем чужую грязь отмывать… Руки у нас должны быть совершенно чистые.

— Ты женат? — нетерпеливо перебил Коробова Северьянов, и что-то дрогнуло в нижней части его лица.

— Женат.

— Ну, тогда и пошел ко всем чертям!

С минуту они стояли молча, глядя почти враждебно друг другу в глаза. Северьянов отвернулся. Всматриваясь в черную глыбу кряжистого Смоленского собора, маячившую на широком фоне зеленой вечерней зари, он первый нарушил неприятную паузу.