Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Под смех и язвительные шутки толпы меньшевика стащили с трибуны. С горсткой своих единомышленников он шумно покидал митинг, повторяя с оглядкой угрозы о голоде, немцах, о железном кольце блокады, которое скоро-де превратится в петлю для большевиков.

— А скажите, — обратился к Северьянову кто-то от самого края толпы, — это точно проверено, что эсеры и меньшевики вместе с белочехами в Самаре подняли оружие против Советов?

— Совершенно точно, — ответил Северьянов, пристально вглядевшись в лицо человека в широкополой шляпе, который задал ему вопрос.

— Какая мерзость! — сделал тот нетерпеливое движение плечами. — Как после этого можно называться социалистами?

— Вот и у меня тоже второй день гвоздит в голове этот окаянный вопрос, — признался искренне Северьянов, уступая место новому оратору, который также не пожелал влезать на мусорный ящик.

В ответ на какую-то добродушную шутку Ковригина Токарева звонко и громко расхохоталась. Хохот мешал ей говорить. Наконец она, утирая слезы с густых ресниц, вымолвила:

— Как это вы по одному голосу угадали главные внешние приметы этого меньшевика? Я его хорошо знаю: он наш туляк. Вы почти нарисовали его портрет.

— У нас есть точь-в-точь такой же визгун, — сказал, сдержанно улыбаясь, Ковригин. — Уездный лидер наших кадетов. Голос у него, как у этого меньшевика, тоненький, иезуитский. Кадык во время речи прыгает вверх — вниз, вверх — вниз… А что ваш туляк огненно-рыжий и конопатый, мне почему-то просто так показалось.

— Не хитрите, Петр Алексеевич, — возразила, смеясь, Поля, — у вас глаза острые, как буравчики, вы далеко видите.

Новый оратор, поговорив с Северьяновым, махнул рукой и отказался выступать. Председатель объявил митинг закрытым.

Толпа мирно распадалась на группы, из которых каждая объединялась своей собственной темой разговора. Коробов, Поля, Софья Павловна и Мирон Сергеевич попрощались с Ковригиным, Токаревой и Северьяновым и покинули парк, мягко ступая по песку самой большой и всегда самой шумной площади Девичьего поля. Ковригин тоже ушел, под предлогом розыска исчезнувших Борисова и Наковальнина, которые, Северьянов это всегда чувствовал, были ближе друг к другу, чем к нему.

Несколько минут Северьянов и Токарева стояли молча. В глазах девушки притаилось любопытство. В еле заметной ее улыбке Северьянов читал нетерпеливый вопрос.

— А по-моему, — вдруг услышали они, словно отполированный, с замечательной дикцией голос, — педагог, как и врач, должен быть вне политики, Школа должна быть автономной. Я согласен с тем, что трудовая школа — это не класс, не лаборатория. Трудовая школа — это доподлинное поле, луг, огород, лес, река, фабрика, завод, где учащие и учащиеся занимаются посильным трудом. Роль учителя в такой школе должна быть пассивной, роль ученика — активной.

— Вот проклятый кадет! — не утерпел Северьянов. — Слышите, Маруся, как он искусно подливает в бочку меда свой кадетский провокаторский деготь.

Токарева взяла под руку Северьянова и поторопилась увести от новой митинговой схватки.

— Нет, Маруся, какой гнус, а?! Разве же мы отрицаем работу над книгой? Ведь мы сейчас по каждому предмету читаем в объеме университетского курса тысячи страниц. А он поддакивает нашим левакам-прожектерам и тут же вворачивает свое иезуитское — автономию школы и пассивную роль учителя…

— Еще Герцен сказал, — согласилась Токарева, — что мысль надо воспитывать фактами, но в то же время он сам был большой книголюб, говорят, читал по пятидесяти страниц в час.

— Вот видишь, а этот иезуит… — Северьянов нетерпеливо оглянулся. — Смотри, смотри, Маруся! Этот очкастый вусовец лезет на скамейку!

Токарева резко отстранилась от Северьянова. Ее лицо стало жестким и холодным.

— Идите революционизировать кадета! Торопитесь, а то опоздаете!

У скамейки, на которую пытался взгромоздиться кадет-вусовец, послышался шум и смех. Что-то грузное упало и глухо стукнулось о сырой песок.

— Все в порядке: наши ребята стащили этого кадетского провокатора. — Северьянов взял Токареву под руку и, улыбаясь, договорил тоном беззаботной шутки: — А детинка, должно быть, с осьминку: даже здесь, под нами, земля колыхнулась.

Токарева не знала, что сказать, и отвернулась: она не одобряла грубых митинговых приемов лишать слова ораторов, неугодных большинству.

На месте поверженного в прах кадета-вусовца на скамейке уже маячила тощая фигура Гриши Аксенова. Высоко подняв руку с зажатой в пальцах студенческой фуражкой, он громко кричал, хотя слушателей у него было не больше десятка:

— Товарищи, я вижу, остались только те, кого кровно волнует вопрос: какой должна быть новая школа?..

Северьянов и Токарева, не торопясь, вышли на центральную дорожку парка. К ним глухо и еле различимо все еще долетали вдохновенные Гришины слова:

— Нет учебников, нет тетрадей. Но не надо бояться отсутствия того или другого нужного фактора, а, надеясь на собственные силы, не ожидая похвал и славы, находить выход из всякого положения на месте…

После нескольких минут раздумья Токарева повторила:

— Не ожидая похвал и славы… Хорошо сказано! Ну, а вот, если вас не хвалят, а только критикуют?

— Что говорят о нас сейчас кадеты, эсеры и меньшевики на всех перекрестках — это не критика.

— Но вас лично она все-таки огорчает?

— Нисколько. Вы, Маруся, считаете меньшевиков и правых эсеров строителями социалистического общества?

— Нет, конечно.

— Тогда почему столяр, который вдохновенно создает прекрасную вещь и уже видит ее в идеале, должен огорчаться тем, что человек, ничего не понимающий в столярном деле, не одобряет его честной работы?

— Да, вы правы! Самое главное в жизни — хорошо знать свое дело, иметь идеал и бережно хранить его, чтоб было к чему стремиться… К критике врагов и инакомыслящих, я согласна с вами, надо быть совершенно глухим.

— Совсем глухим я не умею быть, — возразил Северьянов, — но огорчаться стараюсь как можно меньше…

О чем только в остаток этой последней июньской ночи не переговорили Северьянов и Токарева! Долго, спокойно, но настойчиво доказывал Северьянов левой эсерке правоту большевиков.

Далеко уж за полночь, когда вечерняя заря встречала утреннюю зорьку, на Девичьем поле только-только начали затихать шумные споры, злой и веселый смех. А когда в Новодевичьем монастыре, наконец, пропели вторые петухи, на скамейках и дорожках парка остались одни влюбленные пары да тоскующие одиночки.

В сторонке темнел силуэт беседки, повитой хмелем. Токарева молча пошла в сторону беседки.

— Знаете, Маруся, — идя машинально за ней, сказал Северьянов. — У меня столько теперь новых высоких мыслей, что я каждую ночь во сне летаю под облаками.