Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Здорово, комиссар! — услышал Северьянов у себя за спиной и оглянулся.

В середине ряда на самой широкой кровати сидел с сонными глазами и опухшим потным лицом с давно небритой густой рыжей щетиной Овсов. Ноги его почти до колен высовывались в проход через решетку спинки кровати. Сплюснутая в блин подушка валялась на сложенном вчетверо армяке. На Северьянова пахнуло красноборскими соснами, замшелым сухолядником, гатями на лесных дорогах, бандитскими берлогами в непроходимых трущобах.

— Чаго молчишь? Ай, побыв в Москве на всероссийских курсах полтора месяца, зазнався? Своих не узнаешь? — Овсов нарочито искажал слова, подделываясь под простонародную речь.

Северьянов поздоровался с ним, недружелюбно улыбаясь.

— Не очень я пока уверен, что ты свой.

— Го-го-го! — заржал Овсов, почесывая у себя под мышками, и с каким-то веселым презрением повел глазами по лицам разбуженных им учителей-курсантов, лежавших почти на всех кроватях.

— В Корытне я вам, большевикам, организовал Советскую власть и, почесть, год грудью защищал ее от бандитов, а ты меня до сих за своего не признаешь!

От иронического тона Овсов перешел к наглому издевательству. И странно, именно это наглое издевательство, под которым Северьянов учуял сейчас какую-то дикую смелость и независимость, смягчило былую неприязнь к волостному вожаку эсеров. В самом глубоком уголке души вспыхнули вдруг искры человеческого сочувствия к этому массивному, неглупому и самобытному человеку.

— Ненадежный вы народ, эсеры, — выслушав Овсова, процедил Северьянов.

— Так то ж московские эсеры, слабонервные интеллигенты. Они не знают, на чем свинья хвост носит. А моих рук и до си соха-матушка не чурается, и вы, большевики, ниже мужика меня не разжалуете.

— Когда ты, Овсов, перестанешь мужиковствовать? — сказал Северьянов не очень сердитым голосом. — Ведь ты кончил учительскую семинарию, можно сказать, по призванию народный учитель, а все тянешь на одной и той же волынке одну и ту же эсеровскую песню: пашем, мол, землю да глины, а ядим мякину. Взгляни-ка хорошенько на себя! Ты же выше всех нас, экстернов, на две головы.

— Высок репей, да черт ему рад! — скривил в улыбку свое огромное, круглое, бабье лицо Овсов. — А вот что ты до си меня не считаешь своим — это больно и обидно.

Северьянов промолчал. Овсов взбил подушку, снова вытянулся на кровати с усмешкой на красном мясистом лице, видимо, обдумывал очередную остроту. Минуту спустя тяжело вздохнул:

— Правду говорят, что черт монаху не попутчик.

— Кто же из нас черт и кто монах? — послышался от окна насмешливый хриплый голос.

Северьянов почувствовал, что говоривший намекает на его былую пустокопаньскую славу деревенского донжуана, разнесенную о нем вожаком красноборских бандитов Маркелом Орловым. И хоть все это давно быльем поросло, но укол достиг цели: тупая боль вошла в сердце.

Овсов громко и широко зевнул.

— Черт, конечно, это я. Меня жена частенько чертом долговязым величает.

Северьянов молча оглядывал большую, но уютную комнату общежития с теплыми, двигавшимися по кроватям пятнами солнца.

Пропахшие воском и ладаном сосновые половые доски говорили о былых устоях сытой жизни, безгрешных и грешных, молодых и пожилых невест Христовых, теперь покорившихся мирской суете, как сорокалетняя монахиня Серафима, которую совсем недавно, весной, умыкнул отсюда Семен Матвеевич.

Утром Северьянов и Борисов, собираясь в отдел народного образования, решили зайти за Сергеевым. Умывшись и приведя себя в порядок, они весело шагали по направлению к гостинице. Утро щедро одаряло их запахами зелени и теплом земли.

Северьянов всматривался в темно-зеленые кроны столетних лип на огромном круглом городище. Ни о чем сейчас не хотелось ему думать. Переполненная душа отдыхала, и казалось, что кто-то любящей рукой перебирал в ней самые лучшие впечатления жизни.

— Эх, Коля! — встрепенулся он как-то весь вдруг. — Перед нами открыли все родники. Пей пригоршнями!

— Ты, конечно, имеешь в виду родники науки? — добродушно-иронически осведомился Борисов.

— Конечно. На курсах мы получаем только зарядку, а как утихомирим буржуев, будем доучиваться.

— А кого ты считаешь буржуями? Шанодин и Овсов, по-твоему, буржуи?

— У Овсова истина пробивает себе путь через желудок, а для Шанодина истинно только то, что позволит ему занять высокое положение в обществе.

— Согласен и потому думаю, что они раньше нас с тобой к родникам науки прильнут. Поэтому поосторожней будь с ними! Осторожность — мать удачи! — Голос Борисова был мягким, приятным и спокойным. — Осторожность вполне приличествует и тебе, Степа, и подходит даже к твоей наружности.

— Шутки в сторону, Николай! Ты зря недооцениваешь наши собственные силы. Полтора месяца назад мы с тобой как следует историю своей матушки-России не знали. А теперь в наши пустые черепа втоптали университетский курс Ключевского и в придачу историю всемирной философии, в основных чертах, понятно. Теперь мы с тобой знаем, что и когда говорили Демокрит, Аристотель, Платон, Бекон, Спиноза, Дидро, Монтескье, И в главных чертах мы с тобой осилили даже Гегеля, Фейербаха, Маркса и Энгельса. И все это облучено у нас с тобой мыслями Ленина, который учит проверять всякую философию и каждое дело пользой революции. — Северьянов прервал речь — он услышал за собой тяжелые шаги и голос Овсова:

— А, вот чем Луначарский ваши умные головы напичкал! А вы знаете, говорят, что он бывший артист Александринки! — Поравнявшись, Овсов улыбался, широко растягивая свои толстые губы.

— Говорят, что Овсов с бандитом Орловым связь имел…

— Кто говорит? — сразу опешил Овсов.

— Такой же болтун, который про Луначарского небылицы распускает.

— Такой ли? — протянул с расстановкой Овсов и, стараясь сгладить впечатление от неудавшейся грубой шутки, сказал совершенно другим тоном: — Значит, от самого Ленина инструкции привез? Теперь тебе уезда мало — губернию подавай! Всю перепашешь, как прошлой осенью и зимой Красноборскую волость.

В ногу с Овсовым шагал знакомый Северьянову и Борисову учитель, с виду лет сорока, с отвислой нижней губой. На нем была, как и на Овсове, офицерская гимнастерка и рейтузы и такая же, как у Овсова, мятая фуражка с пятном от кокарды.

— Товарищ Северьянов, — сказал он, хитро осклабясь и гнусавя, — говорят, на наши уездные курсы ты профессора из Москвы привез.

Неподвижно смотрели на Северьянова глаза со стеклянным блеском. В приподнятом гнусавом тоне чувствовалось застывшее презрение ко всем и ко всему.

Северьянов с подчеркнутой шутливой значительностью ответил:

— Пока привез доцента, профессора привезу попозже, товарищ Гаврилов.