Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

В курсантской столовой за столами и в тесных проходах шумели, спорили. Кто-то у стены возле окна декламировал стихи Демьяна Бедного.

Наковальнин грустно смотрел на свой тонкий ломтик черного хлеба.

— Если сложить вместе четыре черемуховых листа, то и по весу и по объему они будут равновелики моему суточному пайку. — Большерукий, большелобый и большеносый, с толстыми губами и широким ртом Наковальнин критически оглядел обедавших с ним товарищей. — Посылку Николаеву слопали? Слопали. Дай бог ему здоровья! — И подмигнул Северьянову: — И тебе тоже, что привез ее в целости. — Вздохнул и с вызывающей усмешкой добавил: — Опять сядем на пищу святого Антония. Только вот беда: дырок в моем ремне не хватает. Придется пробивать новые.

Северьянов, наклонясь над маленьким жестяным бачком, аппетитно хлебал деревянной ложкой суп из сушеных овощей.

— Ты, Костя, все мудрствуешь, — насмешливо сказал он и положил ложку на стол, — но лукаво у тебя не получается. Шутки у тебя горькие и зловещие, как у нас в уезде у Миронченко.

В глазах Наковальнина блеснули смешливые слезинки, лицо осклабилось добродушной улыбкой и покраснело.

— А ты сегодня ругаешься хоть и зло, но не обидно. — Наковальнин поглядел на сидевших за соседним столом Луначарского и его заместителя. — Я не льстец, — продолжал он, — и всегда, как и ты, говорю только правду. Помнишь твои слова? Ты же говорил, что льстец льстит только потому, что он невысокого мнения ни о своих, ни о чужих делах и что иная похвала хуже брани. Но я иду дальше тебя. По-моему, всякая похвала не стоит ломаного гроша.

Заметив появившуюся на лице Северьянова досаду и злость, Наковальнин примолк. Революция, с первого своего дня знал он, стала для Северьянова главным интересом жизни, и даже косвенная критика ее недостатков из уст равнодушных к ней приводила его в бешенство.

Засунув в рот весь свой дневной паек хлеба, Наковальнин не спеша дохлебывал суп. По его широкому лицу разлилась неловкая улыбка. Изредка и мельком он поглядывал на Луначарского и думал: «Зачем нарком пришел обедать в столовую курсантов? То ли, чтоб продемонстрировать демократизм, то ли из сибаритского любопытства?..» Потом стал прислушиваться к их разговору.

— Я не понимаю, Владимир Петрович, вашей страсти, — говорил Луначарский своему заместителю, — бегать целыми днями возле речки с удочкой.

— Анатолий Васильевич, — возразил потевший над горячим супом замнаркома, — удильщики не бегают по берегу с удочкой, а спокойно сидят, не спуская глаз с поплавка. — Голос у него был звонкий, настроение веселое, добродушное.

— И долго вы на берегу сидите?

— Иногда час-два, а иногда и весь день.

— Гм! — без улыбки через стекла своего пенсне в золотой оправе в упор смотрел нарком на заядлого удильщика. — Адское терпение надо иметь для такого глупейшего развлечения.

Тот закатился добросердечным шелестящим смехом:

— Вы, Анатолий Васильевич, совершенно правы. В народе про ужение рыбы говорят: «С одной стороны висит крючок, а с другой сидит дурачок».

У Луначарского возле губ появились горькие складки.

— И ради такого сомнительного удовольствия вы забыли, что вам надо было делать доклад в рабочем клубе «Трехгорной мануфактуры». Я, Владимир Петрович, завидую вашей вечно румяной душе. Ведь под этим торжественным обязательством делать доклады вы всеподданнейше расписались. Больше чем расписались. Мы с вами агитировали всех делать эти доклады. Почему же Владимир Ильич никогда ничего не забывает? Короче, мне за вас влетело. — Луначарский погладил ладонью затылок и добавил тихим, изменившимся голосом: — Вы помните, что за неисполнение без уважительных причин наших постановлений нам полагается сутки ареста с исполнением служебных обязанностей. Я еле умолил Владимира Ильича не применять к вам эту кару.

Владимир Петрович склонил голову над пустым жестяным бачком. Лицо его выражало тревожную напряженность. Луначарский оглядел шумевший зал.

— Сегодня в семь часов вечера, — сказал он, — Владимир Ильич просил вас зайти к нему.

Странная кривая улыбка перекосила дышавшее здоровьем лицо Владимира Петровича.

— Мы привыкли к неожиданностям. Но как можно было забыть это?! Я ошеломлен. Буду казнить себя всю неделю! — с отчаянной ненавистью к себе тихо сказал он. — В четверг у меня вместо головы думала сапожная щетка. — И поднялся.

— Вы что? — растроганно спросил его нарком. — Сейчас подадут пюре из вареной в мундире картошки… Без масла, конечно, но зато с луком.

— У меня пропал аппетит! — замнаркома стоял, тяжело дыша, ослабевший, грустный, погруженный в себя и от всего отрешенный.

Луначарский принял от дежурной курсантки тарелку с дымящимся картофельным пюре.

— Почему, Анатолий Васильевич, — неожиданно для себя обратился к наркому Наковальнин, — вам не дают хлеба?

Луначарский посмотрел на него с приветливой, но усталой улыбкой.

— Мой хлебный паек я в кремлевской столовой за завтраком съел, а у вас мне хлеба не полагается.

Перед тяжело опустившимся на свое прежнее место Владимиром Петровичем также задымился на тарелке картофель. Заядлый удильщик сперва нехотя (он все еще ненавидел и жалел себя), потом с жадностью принялся есть.

Отодвинув пустую тарелку, Луначарский достал из бокового кармана своего серого пиджака блокнот, коротенький толстый граненый карандаш и медленно вписал что-то в первую страничку.

— Это записка к Шаляпину, — сказал он, передавая листок блокнота Северьянову, который уже поел и ждал. — Прошу Федора Ивановича оказать вам содействие в получении бесплатных билетов на «Севильского цирюльника».

— Маловато, Анатолий Васильевич, — тихо возразил Северьянов, прочитав записку, — желающих очень много.

— Больше на этот спектакль не могу, — пожал плечами Луначарский.

Покидая столовую, замнаркома, казалось, за двоих раскланивался сидевшим за столом учителям. Луначарский головой кивал устало: его, видимо, стесняло прохождение сквозь строй внимательных взглядов.

Северьянов с радостным чувством хлопнул Наковальнина по спине:

— Ну, браток, и медленно же ты жрешь!

— Что медленно, то прочно, — философски возразил Наковальнин, — а что прочно, то хорошо. — И стал тщательно подбирать в тарелке последние кусочки картофеля. — Вот он, — Наковальнин махнул ложкой на Ковригина, — ест быстро, а посмотри, какое у него безжизненное окопное лицо! — И, положив ложку в бачок, добавил, обращаясь уже к Ковригину: — Не пришлось бы тебе, Петра, самому отправлять домой посылку из собственных костей, а?

Ковригин сверкнул глазами.

— Угостил бы я тебя чертом, да боюсь, что ты его рогами подавишься.