Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Начинаем, — почтительно обратился к тамбовцу профессор. — Положите на эту вот кнопку средний палец вашей левой руки и, как только услышите звонок, быстро отнимите.

Великан медленно и лениво улыбнулся, положил палец на кнопку… Звонок… Тамбовец неторопливо и с детской равнодушной улыбкой снял палец. Профессор всмотрелся в шкалу и в покрытое копотью до густой непроницаемой черноты стекло, по которому в момент опыта слабо скользнула игла аппарата.

— М-да! Маловато! — Профессор смерил глазами огромную внушительную фигуру тамбовца.

Великан встряхнул шевелюрой и неторопливой поступью возвратился на свое место.

— А ведь, товарищ профессор, — объявил сосед богатыря по комнате, — он у нас в общежитии пальцем гвозди вгоняет в стольницу.

— Признаюсь, — пошевелил слегка пальцами свою красивую русую бородку Корнилов, — я опасался за целость моего аппарата.

Веселый, сдержанный смешок пробежал по лицам присутствующих.

— Северьянов чувствовал себя, как говорится, не в своей тарелке. «Константин Николаевич, вижу, читает мои мысли», — думал он о профессоре и по его знаку машинально положил палец на кнопку. Звонок. Северьянов вздрогнул и резко отдернул палец. В аппарате что-то пискнуло, щелкнуло. Профессор взглянул в хмурое лицо Северьянову.

— Трудненько вам будет жить на белом свете! — В медленных и выразительных словах профессора чувствовались и интерес к судьбе стоявшего перед ним, и искренняя убежденность в правоте своих слов.

— Что случилось, Константин Николаевич?

— Случилось непоправимое: фиксирующая игла подскочила выше столбика шкалы и, падая вниз, зацепилась за него и сломалась.

Несколько мгновений в лаборатории стояла мертвая тишина. Северьянов виновато оглядывался по сторонам с выражением своей обычной тревожной напряженности.

— А не могло, Константин Николаевич, случиться так, — краснея и сдерживая смех, выкрикнул с места Наковальнин, — что испытуемый нарочно во всю свою моготу нажал пальцем на кнопку? — и почувствовал неуместность своей шутки.

«Чего ты-то суешь свой утиный нос! — мысленно выругал приятеля Северьянов и сердито скользнул по его лицу раздраженным взглядом. — Скоро, чертушка, в своем собственном существовании усомнишься».

— Подопытный был рассеян, — не громко, но твердо возразил профессор, — то есть сосредоточен на какой-то сторонней опыту мысли. Это и увеличило силу реакции. Звонок был для испытуемого совершенной неожиданностью.

— Константин Николаевич, — робко поднялась со своего места Софья Павловна, трогая задумчиво тонкими пальцами провалившиеся виски. — Вы совершенно правы! У товарища Северьянова не очень счастливая непосредственность, но зато у него натура полная.

Старая учительница села, как садятся на суде свидетели защиты. Северьянов действительно чувствовал сейчас себя подсудимым и рад был ее словам.

— Что ж! Начнем беседу! — распустив ожидавших в очереди, объявил профессор, выравнивая тонкими пальцами кучу записок. — Первый вопрос: «Как вы смотрите на воспитание у детей привычки делать добрые дела?» — Профессор пытливо обвел аудиторию. — Я думаю, что истинное воспитание не только в том, чтобы создать привычку реагировать на все добрыми делами, но и находить в делании добра радость. Полагаю, что товарищ, подавший эту записку, под добрыми делами разумел дела, полезные для нашего общества?

— Да, да, да! — отозвался в последнем ряду пожилой учитель.

Северьянов быстро записал в блокнот ответ профессора.

Соседи Северьянова, следуя его примеру, тоже записывали ответы кто в блокнот, кто на желтых страницах ученических тетрадей.

Профессор продолжал читать записки.

В четвертой записке кто-то писал: «Какую реакцию на критику считаете вы правильной?» Обратив лукавый, пристальный взгляд к Наковальнину и, казалось, адресуясь только к нему, профессор с апостольским видом изрек:

— Приближайтесь к порицающим вас и удаляйтесь от восхваляющих!

По залу прокатился осторожный смешливый говорок. Поощренный взглядом профессора, Наковальнин решительно встал.

— А как вы, Константин Николаевич, расцениваете таких учителей, у которых на всякое время и ко всякому ученику один подход? — и сел, взглянув в сторону наклонившегося над блокнотом Северьянова: слушай, мол, комиссар, это к тебе относится!

Профессор Корнилов был не только прекрасным ученым-психологом, но и психологом-практиком. Он читал мысли своих слушателей по выражению их лиц.

— Такой подход, — ответил он, как бы поддерживая вызов Наковальнина, — не педагогичен. Товарищам, страдающим недугом недифференцированного подхода, я напомню древнее изречение» которое гласит, что моряк, если он ставит одни и те же паруса, невзирая на перемены ветра, никогда не достигнет своей гавани… Пятый вопрос: «Что важнее для умственного развития: общение с людьми или уединение?» Отвечаю — Мудрость достигается и общением и уединением».

В шестой записке кто-то допытывался: «Почему при капитализме принципы великих педагогов — Пестолотццы, Яна Амоса Каменского и наших, Пирогова и Ушинского — слабо внедрялись в педагогической практике?»

Корнилов уставил свои строгие сейчас глаза в лицо Шанодину.

— В буржуазном обществе, — ответил он, — жизнь представляет собой не картину взаимной помощи, а арену вражды. Поэтому уделом большинства людей в нем всегда было коснеть в смрадном невежестве.

— Как вы, Константин Николаевич, относитесь к увлечению чтением книг? — спросила, встав, как ученица за партой, Токарева.

Порядком уставший профессор отозвался и на этот вопрос.

— Если не пережевать и не переварить хорошенько прочитанного, оно не даст ни силы, ни питания уму. Надо чаще размышлять о том, что у вас есть в вашей маленькой избранной библиотечке. Не забывайте возвращаться к книгам ранее прочитанным… Но главный источник мысли — это окружающая нас жизнь. Спугнуть собственную не окрепшую еще мысль ради книги — это значит совершить преступление.

Встала Блестинова.

— Что нужно для прочного счастья? — услышали все ее вкрадчивый, ласковый голос.

Корнилов с насмешливой ухмылкой пожал плечами:

— Ваш вопрос, конечно, тоже можно включить в курс нашего предмета. По-моему, для того чтобы реакции человека на внешний мир вызывали и поддерживали у него то чувство, которое принято называть счастьем, нужны определенные условия. Несомненное условие счастья — есть труд, любимый и свободный. Особенно физический труд, который дает хороший аппетит и крепкий, успокаивающий сон. Без этого я лично не мыслю счастья.

Профессор заговорил о чем-то со своим ассистентом.

Блестинова осталась недовольна его ответом, но вида не подала. Встретив взгляд Северьянова, испугалась его улыбки.