Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Горячая кровь, — так же тихо прокомментировал матрос, — по виду цыган.

Северьянов расстегнул ворот гимнастерки: ему было жарко. «Ради чего она заговорила обо мне с этим матросом?» — заволновался он.

— Ты что-то, Степан, не в духе? — услышал Северьянов голос Коробова. — На сцену не смотришь.

Северьянов смутился. Хотел ответить, но Коробов снова обратил свой взгляд на сцену, где, аккомпанируя, себе на гитаре, пел человек в черном плаще. Его хитро похваливал другой и подбадривал: «Смелей, смелей, ваше сиятельство!»

А рядом ныл Шанодин:

— Ты веселилась с ним, а я даже не завидовал. У меня притупилась способность зависти.

— А сейчас? — резко спросила его Токарева.

— Сейчас моя душа похожа на разбитую скрипку — одни щепки. Собери и склей. Скрипка опять заиграет, и, может быть, лучше прежнего.

Гул аплодисментов заглушил шанодинскую исповедь. Поперек сцены со скрипом, как злой старик, тянулся занавес.

Кончилось первое действие.

— Ну как, понравилось? — спросил Коробов Северьянова.

— Мне все казалось, — ответил задумчиво Северьянов, — что пение мешает артистам играть свои роли…

Наковальнин попросил Полю уступить ей место — ему до зарезу захотелось поболтать с Коробовым о голосах и пении артистов. Только Коробов, считал он, достойный собеседник в этих вопросах. Занимая место, говорил:

— Нашел, Сергей, с кем разговаривать об оперном искусстве! Степан в этом деле — ни бум-бум…

Коробов сдержанно улыбнулся, но ничего не ответил. Наковальнин понял, что начал разговор неудачно, переменил тему.

— Как идут дела в Высшем военном совете, ваше высокопревосходительство, генерал от артиллерии? — спросил шутливо он Коробова.

— Наши дела засекречены, — со сдержанной улыбкой ответил Коробов.

— А-а, вот как?!

Северьянов вскинул брови, концы губ его дрогнули.

— Прапорщик от инфантерии думал, что для него нигде нет никаких секретов.

— Молчи уж, будущий заместитель Брусилова!

— Степан наотрез отказался быть заместителем Брусилова, — сказал, тихо посмеиваясь, Коробов.

— А ты его приглашал?

— Даже очень.

Блестинова шептала что-то на ухо Токаревой и игриво улыбалась Шанодину.

— Евгения Викторовна минуты не может жить без любви, — сказал Наковальнин. — Ей хоть какую-нибудь, а каждую минуту давай любовь.

— Что у нее с мужем? — тихо и серьезно спросил Коробов.

— Сбежал, говорят, бедняга. От нее сбежал, — ответил Северьянов и, обращаясь к Наковальнину: — И ты, Костя, вижу, начинаешь сдавать.

Наковальнин, подражая кому-то, придурковато осклабился:

— С опытным в этих делах товарищем минуту поговоришь — на десять лет старше станешь! — И Коробову: — Чудны дела твои! В двадцать один год — генерал, и не какой-нибудь генерал-лейтенант, а полный генерал. При царском режиме офицеры всю жизнь хлопали каблуками перед начальством. И дай бог из сотни один дослуживался до полковника. А тут из фейерверков сразу в генералы! — И с иронией развел руками.

Северьянов и Коробов переглянулись. «Ведь вот умный парень, — думал о нем Коробов, — но, кажется, глух к ритму и мелодии нашей жизни. А ведь кому, как не нам с ним, чувствовать сейчас свою жизнь, как песню».

Северьянов же заметил вслух:

— Ты, Костя, иронически относишься к генералам революции. Чего же ты сам тогда хочешь?

— Хочу, чтобы моим именем не ругали дураков. Чего-нибудь добьюсь и я!

— А вчера ты говорил мне, что если человек опускается до «чего-нибудь», сам сделается ничем.

Коробов достал из бокового кармана своей кожаной куртки газету и развернул ее на коленях.

— Вот, — заговорил Ковригин, — сообщают, что противохолерные прививки придется принимать… Смотрите, японцы и американцы уже высадились во Владивостоке. Германское посольство выехало из Москвы в Псков… А на Украине… Чернигов занят повстанцами. Весь немецкий гарнизон — полторы тысячи человек — истреблен…

— Вот это здорово! — подхватил Наковальнин. — Если только это правда.

— Слушай, Костя! — бросил Северьянов с напряженным холодком. — Перестань есть грязь!

Коробов, следя за поднимающимся занавесом, простодушно сказал о Наковальнине:

— Я убежден, когда наступит решающий момент «кто — кого», Костя будет с нами.

На сцене горел тусклый желтый свет одинокой лампочки. В маленькой, по-девичьи убранной комнате с одним окном, закрытым решетчатым жалюзи, за столом сидела молодая девушка и что-то торопливо писала, прерывая письмо нервическими причитаниями…

— Шаляпин! — тихо сказал Коробов.

Северьянов вздрогнул. Он, как и многие, первый раз слышавшие Шаляпина, ждал, что от громоподобного шаляпинского баса задрожат сейчас дощатые стены театра. А Шаляпин запел тихим, вкрадчивым, совсем не шаляпинским голосом, потом делал какие-то реверансы и махал над самым полом нелепым головным убором, точь-в-точь таким, какой Северьянов видел на голове катафальщика, шагавшего рядом с серой худой клячей, которая тащила гроб с телом молодой девушки.

— Обратите, товарищи, внимание на игру! — комментировал мизансцены Шаляпина Коробов. — Как придает характер!

Наковальнин, слушавший эту оперу раньше, с достоинством знатока добавил:

— А вот голос сейчас услышите.

И действительно, вдруг произошло что-то необыкновенное. Северьянов замер и сжался весь. В мерцающие потемки зала ударило могучее огневое слово:

— Клеве-та!!! — И удар за ударом полетели заряженные динамитом слова-глыбы.

Северьянову теперь чудилось, что дощатые стены театра зашатались. Гул аплодисментов заколебал воздух.

Наковальнин толкнул Ковригина в плечо:

— Ну, теперь небось понял, что такое оперное искусство?

— Так то же Шаляпин! — невозмутимо возразил Ковригин и, сжав тонкие губы, беззвучно засмеялся.

Северьянов с какой-то особой искренностью и силой убеждения выговорил:

— Верно! От сабельной раны поправишься, а от раны, нанесенной клеветой, никогда.

Над Девичьим полем торопливо бежали облака. В кустах шурша сквозил ветер. На семь часов вечера намечалось закрытие Всероссийского учительского съезда-курсов. В послеобеденный перерыв учителя-курсанты наполнили Девичье поле праздничным шумом и движением.

По дорожке, мимо скамейки, на которой сидели Сергей Миронович с Софьей Павловной и своим соседом по комнате Николаем Максимовичем, прошли две девицы. За ними походкой вразвалку проплыл матрос с угловатым энергичным лицом.

Раскатистый смех за кустами белой акации заставил матроса остановиться, оглянуться. Там кого-то высмеивали. Слова летели все чаще, все язвительней и крепче. Матрос принял, видно, вначале эти слова на свой счет, но потом успокоился, разжал смоляные кулаки, качнул острякам одобрительно головой и зашагал, пошатываясь из стороны в сторону. Он, видно, был пьян.