Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Северьянов с болью в голосе выговорил:

— Есть у меня, Таня, друг — философ Костя Наковальнин. Он однажды сказал мне, что насилие питается покорностью. И вот: меня ты отчитала, когда я тебя хотел поцеловать, и хорошо, между прочим, сделала. А Демьянов каким-то гипнозом, что ли, добивается твоей покорности. И целовал тебя, и со сцены похитил, а ты не протестовала… Смотрит он на тебя какими-то отуманенными глазами. Удавьи глаза! Знает, подлец, их силу.

— Не надо так грубо, Степа! Не ругайся, пожалуйста!

— Ты же сама начала этот разговор… Вот что, Танюша, неправильные мои выражения поправляй и впредь, пожалуйста, — улыбнулся Северьянов, — но тон и содержание моей речи оставь в покое! Согласна? Молчишь, значит, согласна. Мне иногда кажется, Таня, что Демьянов человек с головой, но без сердца, с кровью протухшей воблы. И что еще, Таня, по-моему, мерзко в нем: он думает и действует не как ему самому хочется, а как приятно тем людям, к которым он приспособляется. Посмотри на Овсова! Омерзительная безусая морда. Его глаза мутные и блестят, как у бешеной собаки. Одного взгляда на него достаточно, чтоб на тебя навалилась тоска, и в то же время от него исходит тепло, будь он трижды проклят! А Демьянов — помесь смоленской гнилушки с чукотским льдом.

Таня слабым движением маленьких пальцев гладила густые волнистые волосы Северьянова.

— Ты так сильно озлобился против него и говоришь пристрастно! Это нехорошо, Степа.

— Я не скоро озлобляюсь, но никогда не забываю зла, как и добра. Говорю, как вижу, и вижу, как говорю.

— Разве он тебе сделал зло?

— Нет.

— Зачем же ты резко судишь о нем?

— А он обо мне мягко с тобой судил?

Таня уклонилась от ответа.

— Он умен и очень начитан, — произнесла она.

— А я разве отрицаю это? Да черта ли мне в таком уме, который направлен только на свое личное благо!

Тане хотелось возразить ему, но она что-то вспомнила, сдержала себя и задумалась. Под ее сдержанностью притаилось глубокое чувство. С этим всю ее поглотившим сейчас чувством она рассеянно смотрела на мерцавшие в вечерней мгле огни Заречья.

— Когда я тебя впервые увидела в столовой, меня поразили твои беспокойные брови, а в глазах глубокая ясность и почти не гаснущая затаенная радостная улыбка.

Северьянов встал. Он видел теперь только Танины глаза, отражавшие беспокойный свет зареченских огней. Он слышал биение сердца и не мог разобрать, чье это сердце так сильно бьется — его или ее?

— Таня, — взял он несмело ее за руки, — переводись в нашу школу!.. В мое родное село. Возвращусь из Москвы — будем работать вместе.

Таня вполне доверяла Северьянову, но был и какой-то неодолимый страх перед волнующей радостной неизвестностью.

— Я, Степа, уже перевелась. И, кажется, туда, к тебе. Там Гедеонов будет?

— Как это здорово! — прошептал Северьянов и прижал ее к себе, теплую, взволнованную, доверявшуюся.

В естественно-историческом музее бывших Бестужевских курсов осторожный шумок. Бледнолицый корректный профессор с черными пушистыми бакенбардами и такой же пушистой легкой бородкой только что закончил лекцию по эволюционной теории. Окруженный курсантами, он тихо, несмелым, вкрадчивым голосом отвечал на их вопросы, сложив худые бледные ладони на своей груди и молитвенно взирая на огромный скелет ихтиозавра. Голос профессора ласково касался слуха, как бы шел откуда-то из доисторического далека.

Ближе всех к профессору был Наковальнин, перечитавший уже все переведенные на русский язык труды Дарвина, Ламарка и Кювье, за что профессор выделил его, а Ковригин прозвал «без пяти минут доцентом».

Рядом с ярым дарвинистом Наковальниным, держа его под руку, стояла Блестинова, гордая своей дружбой с «перспективным», как она называла Наковальнина, молодым человеком.

— Скажите, пожалуйста, — приглушенно спросил Наковальнин профессора, когда тот замолчал, — чьим взглядам — Дарвина, Кювье или Ламарка — вы больше сочувствуете?

— Дело ученого, — тихо возразил профессор, — исследовать явления объективно и беспристрастно. Я не полемист, не политик.

— Это и плохо! — как-то сгоряча и выбиваясь из общего тона, бухнул Ковригин. — Наука без политики — тело без души…

— Зачем вы так громко! — испуганно прошептала Блестинова в лицо Ковригину. — Какая может быть политика при изучении ихтиозавра?

— Я ничего не могу прибавить к тому, что сказал в своей лекции, — покорно наклонил голову профессор и еще крепче прижал свои белые худые ладони к груди.

Ковригин, переглядываясь со своими единомышленниками, а их было подавляющее большинство, засмеялся, как всегда, беззвучно и не разжимая губ. Блестинова вспыхнула и с яростью прошипела ему в лицо:

— Ваш смех неуместен! Как вы смеете?!

Беспокойные, лукавые глаза Ковригина сверкнули в ответ желтоватыми белками. Наковальнин за непочтительность к его даме наградил Ковригина долгим ироническим взглядом.

— Всякое мнение, батенька, — сказал он тихо и нравоучительно, — надо щадить. Тебе не нравится курс эволюционной теории. Ну и не посещай тогда эти лекции! Учись только тому, что тебе нужно и хочется знать, и не будь любопытен к тому, что тебе не нужно знать!

«Пошел ты к черту!» — ответили Наковальнину острые бегающие глаза Ковригина. Но вслух он сказал:

— Откуда ты взял, что мне не нравится курс лекции по эволюционной теории?

— А зачем вы смеялись? — снова вспылила Блестинова.

— М-да! — послышался за ними резкий, неприятный голос Шанодина. — Славу пустила синица, а море не зажгла!

Шанодин стоял с Токаревой недалеко от Блестиновой и холодным оскорбительным взглядом преследовал Ковригина, отходившего от профессора. Токарева перехватила этот взгляд.

— Что ты хочешь сказать? — тихо прошептала она.

— А то, — также шепотом ответил Шанодин, — что у этого северьяновского подручного и лоб низкий, и глаза маленькие, и ум короткий.

— А у тебя язык и злой, и длинный, и глупый. Поэтому никто тебе не сочувствует.

— Мое счастье и несчастье зависит не от того, как ко мне относятся другие, а от того, как я отношусь к себе.

Токарева сжала губы и сдвинула брови. Глаза ее смотрели сейчас прямо и строго в лицо Шанодину.

Профессор растерянно ломал свои белые, тонкие, хрустевшие пальцы. Странными ему казались эти молодые люди с их противоречивыми взглядами на мир. «Строгость и неистовство — в этом вся их революция!» — думал он, робко озираясь, желая поскорей покинуть их общество. Профессор понимал, что этих людей призвала сама история сломать старые человеческие отношения. И от этого ему становилось грустно. Он сознавал, что жизнь начинает мчаться мимо него как поезд, на который он не успел вскочить вовремя.