Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Таня с нескрываемым страхом смотрела в глаза Северьянову.

— Блажит парень, — скользнул Северьянов взглядом по изможденному лицу длиннорукого, — а поди смирная и незлая душа, которую каждый день запрягают в непосильный воз жесткие хозяйские руки и которую с утра до вечера давит опостылевший хомут.

Миронченко, Иволгин и Демьянов сидели в актовом зале учительской семинарии в первом ряду с замкнутыми лицами. У них, по-видимому, не клеился разговор.

Доцент Сергеев и лектор-математик заняли места в середине зала. Приезжая учительница, Маргарита, обдавала их холодным сиянием своих больших черных глаз. Она время от времени мило и молча улыбалась. Математик, к удивлению Северьянова, был необыкновенно говорлив и, судя по притворно-внимательному и бессмысленному лицу ее, распространялся о каких-то высоких материях. Та в ответ иногда многозначительно прищуривала глаза, играя длинными ресницами.

— Вот вам бы, — понял наконец математик, что возвышенная тема надоела его прекрасной соседке, — вам бы играть роль панночки. Все с ума сошли бы. А я первый.

«Действительно, — подумал, хмурясь, Сергеев, которому надоела болтовня математика, — глупость заразительна».

Северьянов с Борисовым и Дашей Ковригиной устроились в последнем ряду. За ними толпились опоздавшие. Среди них, настороженно следя за Северьяновым, стояла Гаевская. Ни Даша, ни Северьянов, ни Борисов не заметили ее.

— Напрасно ты злишься, Даша, — убеждал Северьянов Ковригину, — на этих зареченских парней. Пропустила бы их, и дело с концом.

— Я так и сделала. Один из них, который похитрее, после этого сказал мне: «Моя мамашка вот так тоже выругается вся, а потом накормит». — Даша вздохнула и приняла печально-задумчивый вид. — Говорят, что нежными словами слона можно на волоске вести за собой. А я вот не могу выговаривать нежных слов. Голос у меня грубый. — Веселые, ясные, серые глаза Даши озабоченно улыбались. — Ох, далеко, Степа, еще то времечко, когда весь наш народ сознательным и культурным станет.

— Помнишь, Даша, — возразил, перебивая ее, Северьянов, — как в Пустой Копани мои приятели принесли ко мне в школу огромного степного орла, которого они нашли в поле с наледью на крыльях… Наш народ вот так же лежал на земле и тоже с наледью на могучих крыльях. Революция растопила наледь, и теперь он быстро и высоко летит в будущее.

Лицо Даши осветилось загадочной улыбкой.

Борисов со своим обычным незлобивым спокойствием молча сидел рядом с Северьяновым и время от времени смежал глаза. Он слышал, но не слушал разговор Северьянова с Дашей, а под конец совсем погрузился в безмятежную дрему.

— Коля, ты спишь? — толкнул его в бок локтем Северьянов.

— Вздремнул малость, — блаженно и глуповато улыбнулся сонными глазами Борисов.

— Счастливчик, — сказал Северьянов Даше, — на все смотрит хладнокровно и, кажется, ничто его не волнует.

— Неправда! Я волнуюсь, когда иду получать зарплату. А вдруг вычтут больше, чем в прошлый месяц?

— Познакомь его, Даша, с какой-нибудь веселой девушкой!

— Знакомила. Пустая трата времени.

— Ты что же это, байбак?! О тебе хлопочут, а ты!..

— За мной не ухаживают, а я не умею.

— А ты пробовал?

— Пробовал… За Маргаритой.

— Ишь куда хватил! За этакой красавицей? Как же ты ухаживал?

— Очень просто. Это было в ту эпоху, когда она еще не вскружила голову московскому лектору. Встретились мы с ней на Брехаловке [6] Название главной улицы (Прим. автора). . «Здравствуйте», — говорю. «Здравствуйте!» — «Хотите в кино?» Она выкатила свои белки. Смотрит на мой рыжий пиджак. Физиономия кислая. Я говорю ей: «Не беспокойтесь!

У меня дома есть новенький костюмчик из черного кастора».

Борисов умолк, со строгостью посматривая на Маргариту, которая все еще ослепляла московского ученого сиянием своей холодной улыбки. Лицо его приняло рассеянный вид. Северьянов спросил:

— Чем же у вас все-таки кончилось?

Борисов вздохнул, но ничего не ответил. Даша тихо певучим, грудным голосом молвила:

— Ты, Степа, встречался с Симой? Она говорила мне, что ты ей из Москвы письмо прислал.

— Да, глупейшее из всех моих писем к ней. — Северьянов опустил голову. «Даша знает содержание письма», — сказал он себе, кусая губы, и вслух: — Видно, очень обиделась на меня. Оно так и лучше… С Таней у нас все как-то по-другому. У Тани вся душа на виду. Таня ничего не утаит, все сразу начистоту выложит.

— Вот это самое дорогое!

Северьянов оглянулся и увидел Гаевскую. Его опалил жесткий взгляд ее карих глаз. Никогда он еще не замечал столько ненависти в ее глазах, со злобой обращенных на него. По всему его телу будто проскочили холодные иглы. Когда он снова поднял поникший взгляд, Гаевской уже не было. «Если бы то, что про нее написал мне Барсуков, было неправда, она не вела бы себя так дико, а потребовала бы объяснений. Она не требует. Значит, Барсуков писал правду».

— Подслушивала, — выговорила Даша.

Занавес на сцене заколебался. У левой рампы под занавесом Северьянов увидел солдатские сапоги. Грохоча по доскам сцены, сапоги зашагали вправо, волоча за собой сшитые на скорую руку байковые одеяла.

Сцена неожиданно одарила зрителей изумительной картиной. Справа в лунном свете белела украинская хатка с единственным окном. Вдали на берегу озера — русалки, тоже облитые голубым серебром луны… Кто этот замечательный мастер, который так искусно воспроизвел в живых лицах чудную картину Крамского «Русалки» и осветил ее таинственным лунным светом?

Зал замер. Несмело, крадучись, на сцену вышел остролицый парубок. Настроив свою бандуру, он подошел к окну хатки, заиграл и запел. Окно тихо отворилось, из него выглянуло светлое лицо молоденькой девушки с распущенными льняными волосами. Парубок вздрогнул, перестал петь и играть. Девушка засмеялась. «Спой мне, молодой казак, какую-нибудь песню!» — прозвучал ее ласковый, по-девичьи женственный голос.

Что-то гордое и нежное было во взгляде и улыбке Северьянова. «Танюша, если бы ты знала, какая могучая сила и власть в твоем чистом девичьем голосе!»

Глаза Борисова, как всегда, когда его что-нибудь волновало, светились умным, спокойным блеском. Куда девалась его апатия и сонливость! Изредка он с пытливой улыбкой поглядывал на Северьянова.

Парубок стоял перед окном хатки, прижав к груди бандуру. Девушка стояла от него в отдалении в белом и длинном, почти воздушном одеянии, с распущенными золотистыми волосами, по которым спадали длинные, зеленые водоросли. Нежное белое лицо. Грустные широко открытые глаза, в которых выражалась неподдельная мука. Она умоляла парубка: «Посмотри на мое лицо: она свела румянец своими нечистыми чарами со щек моих. Погляди на белую шею мою! Они не смываются. Они не смываются! Они ни за что не смоются — эти синие пятна от железных когтей ее… И на очи мои посмотри, на очи: они не глядят от слез…»