Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Чуткую тишину зала нарушил вдруг чей-то тихий всхлип. Так нарушает тишину лунной ночи внезапный всплеск в серебристом зеркале реки.

«Найди ее, парубок, найди мне мою мачеху!» — умоляла девушка.

Северьянов оглянулся. На том месте, где стояла Гаевская, он увидел Ипатыча. По лицу пожилого учителя катилась крупная слеза. Доцент Сергеев смотрел на сцену зачарованно. Его сосед-математик не слушал уже, что ему шептала Маргарита. Демьянов целовал большой букет-цветов, в котором лежала его записка к Тане. Иволгин, обхватив колено, сидел нога на ногу и ритмично-спокойно покачивался взад-вперед. Миронченко держал в ладони локоть правой руки, подперев кулаком подбородок, словно хотел еще выше поднять свою гордую голову.

Хлебникова порывисто считала лепестки цветов на веточке флокса, которую она вырвала из букета Демьянова.

Зал безмолвствовал… Еще несколько мгновений тишины, еще… и… дружным взрывом ахнули стены…

Демьянов стремительно подошел к авансцене, сунул букет панночке, повел ее за руку в свободную половину зала, приготовленную для танцев. В самом дальнем углу зала, где сидел в кресле слепой баянист, Демьянов и Таня остановились, как бы соображая, как им быть дальше? Но вдруг Таня уронила букет, вырвала свою руку и бросилась за кулисы, в дверь рядом со сценой. «Молодец Таня! А я… я порядочный вахлак!» — горько улыбнулся Северьянов.

Слепой баянист ударил длинными худыми пальцами по клавишам, и потекла рекой грустная мелодия старинного вальса.

Лихой плясун Северьянов бальные танцы танцевать не умел и вместе с такими же «неумеками», как он, начал расширять танцевальный зал, убирая к стенам стулья. Потом он завистливо любовался, как вихрились в просторном зале пары, но не сожалел, что не может принять участия в танцах. Он считал танцы, подобные вальсу, буржуазным наследием и признавал только народную пляску и массовые народные танцы.

После первого вальса, показавшегося ему очень долгим, он ходил по кругу танцевального зала с Дашей и Борисовым и то и дело застенчиво и как бы тайком оглядывался по сторонам. За ними, мирно разговаривая, брели Барсуков, Вернадский и Ипатыч. Северьянов думал о Тане, а она после вальса, на который ее перехватил Демьянов, ходила с ним по кругу и рассеянно слушала его.

Борисов наклонился над ухом Северьянова:

— Пустяки, Степа! Встречай беду с улыбкой! Будь философом!

— Я, Коля, — сказал Северьянов зло, — уважаю философию, но философом никогда не буду. Вот ты и Наковальнин — да. Вы оба умеете хорошо смотреть за собою.

Барсуков метал по сторонам свои косящие глаза:

— Идеализируешь ты ее, Ипатыч, а Степан — больше всех. Она такая же кисейная барышня, как и Гаевская, как и все эти поповны и купеческие дочки…

— Заткни свое грязное горло, — сердито оборвал его Ипатыч, — и не плюй в чистый родничок. О ком говоришь, подумай! Она не поповна и не купеческая, а учительская дочь, сирота. Стало быть, нашинская. — Ипатыч мечтательно задумался и добавил с грубоватой нежностью: — Таня тверже камня, нежнее цветка. А тебя заело, что она поправляет твою безграмотную речь. Ты ей за это спасибо говори, лапоть!

Демьянов, ведя Таню под руку, испытывал спокойное и умеренное волнение. Он был строен, высок. В нем все было ровно, все казалось в гармонии, но все было нестерпимо плоско. Демьянов, где он считал это нужным и безопасным, любил рисоваться и становиться на ходули, особенно перед неискушенными в жизни. Глубокомысленно рассматривая сейчас свою ладонь, он говорил с подчеркнутой грустью:

— Истинные раны моей души никому не известны.

Таня покорно и по-прежнему рассеянно слушала его и с досадой думала: «Если бы он знал, как к нему, к такому по-крестьянски здоровому, не идет роль Печорина».

— Я изо всех сил рвусь к счастью, — убеждал Таню Демьянов, — но знаю только одно горе, одни страдания!..

— Зачем ты мне это говоришь? — шепнула Таня.

Она оглянулась с намерением отыскать в толпе Северьянова. Демьянов повествовал ей об истинном страдании без грусти, без слез, с одним жгучим отчаянием; говорил медленно, протяжно, с паузами, слегка нараспев.

— Мое сердце жаждет блаженства, — слышала она его голос, — а рассудок не указывает путей к его достижению…

Заметив наконец, что Таня перестала его слушать, Демьянов улыбнулся принужденно и фальшиво. Таня отошла от него, начала взглядом искать в толпе Северьянова, а тот, уже преодолев свою хандру, сплетничал с Дашей и Борисовым, едва удерживаясь от смеха.

Долговязый кулакастый парень — один из тех двух, которых Северьянов с Таней видели у афиши, — заказал слепому баянисту «Подеспань» и размашистой походкой подошел к Маргарите, которая, кокетливо переглядываясь с математиком, разговаривала о чем-то с Демьяновым.

— Прошу, мадам! — хлопнул кулакастый каблуками и отвесил Маргарите поясной поклон.

Красавица скривила губки. Демьянов вежливо и спокойно сказал, обращаясь к долговязому кавалеру:

— Голубчик!..

Но «голубчик» не дал ему договорить, схватил его за галстук:

— Я тебе, задавака, покажу, какой я «голубчик»! «Голубчиками» нас буржуи обзывали…

Демьянов, не теряя самообладания, пытался высвободить свой галстук, но кулакастый тянул его все решительнее на себя. Заметивший эту сценку раньше всех Северьянов стремительно прошагал через зал, взял за воротник рассвирепевшего зареченского парня и круто повернул лицом к выходной двери:

— Немедленно убирайся вон!

Парень крякнул, выпустил из своей руки галстук и повернулся к Северьянову:

— А ты кто такой?!

— Потом узнаешь, а сейчас, если не хочешь открыть лбом дверь, убирайся немедленно отсюда!

Парень на мгновение растерялся. Потом, смерив Северьянова диким взглядом, размашисто взмахнул рукой, но не успел обрушить свой кулак на голову Северьянову… грохнулся об пол и заскрипел зубами от боли.

— Что вы наделали?! — набросилась Хлебникова на Северьянова. — Человека искалечили!

— Не беспокойтесь! Парень сейчас поднимется, — заступился за Северьянова Иволгин. — Знаете, — обратился он уважительно к нему, — я старый спортсмен, прекрасно знаю все приемы боксерской защиты и нападения, но такого удара не видывал. — Иволгин с выражением почтительной зависти покачал головой.

Барсуков, Борисов и Ипатыч связали на спине руки приятелю кулакастого.

— Ножик отдайте, паразиты! — хрипел связанный. — Ширяй! Отбери у них мой ножик!

— В милиции получишь, — спокойно объявил Борисов. — Он, Степа, хотел тебя ножиком в спину пырнуть.

Северьянов взглянул на лежавшего на полу зареченского любителя танцев быстрым, но не злым взглядом, выражавшим только одно упрямое любопытство.

— Ну, Ширяй, поднимайся!