Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Ширяй медленно поднялся, сперва на колено, потом на четвереньки и наконец с помощью Северьянова на обе ноги.

— Здорово бьешь!

Северьянов поправил Ширяеву воротник:

— Где работаешь?

— При тятеньке молотобойцем. У нас своя кузня, но надоело батрачить, думаю податься в железнодорожные мастерские.

— Хорошо сделаешь.

— Разъясни свой удар!

— Мы еще, Ширяй, с тобой встретимся, тогда и разъясню. А сейчас, — Северьянов указал парню на дверь, — сам понимаешь…

— Понимаю. А фамилия твоя какая и где тебя искать?

— Спроси в уоно Северьянова.

— Северьянов… — пробормотал, стараясь что-то припомнить, Ширяй. — Ну а я Колька Разгуляев, а по-уличному Ширяй. На Смоленском шоссе спроси, все меня там знают.

Развязали поножовщика. Приятели, довольные, что обошлись без милиции, благодарно и понимающе подмигнув Северьянову, быстро ретировались.

Под звуки баяна, заигравшего вальс «Осенний сон», Северьянов с Таней тоже покинули танцевальный зал и минут через десять весело вступили в кольцевую липовую аллею на вершине огромного древнего городища в центре города, служившую для молодежи местом свиданий.

Липовая аллея шла по самому обрыву усеченной вершины городища. В середине круглой, заросшей луговой травой площадки, которую окаймляли столетние липы аллеи, стоял открытый летний кинотеатр.

В кинобудке весело трещал киноаппарат. Перед экраном эстрады кто-то играл на рояле попурри из лучших отрывков классической музыки. На экране мелькали люди, дома, сады, горы, реки и леса. Таня сняла шляпу. Ей было легко и приятно с Северьяновым. Лунный свет, пробиваясь в промежутках меж деревьями, иногда вдруг вычерчивал резко ее фигуру.

Таня вдруг остановилась и задумалась. Северьянов не сводил с нее глаз.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— Ни о чем… — и смутилась.

Когда они тронулись снова, Северьянов (откуда только пришли ему такие слова!) заговорил:

— Какие мы счастливцы! Не задаем уже друг другу мучительный вопрос: камо грядеши? Иди смело вперед, честный труженик, говорим мы. Цель ясна и горит перед нами высокой яркой звездой. И не одна во поле дороженька к счастью! Выбирай и иди смело! Не громоздятся перед тобой каменные столбы на распутьях этих дорог. Ширь да раздолье бескрайнее, да глубина безмерная. Люби! Трудись! Куй счастье для всех и для себя!

Таня, слушая Северьянова, чувствовала, как тревожно бьется ее сердце.

— В жизни нашей, Таня, — говорил Северьянов, когда они делали по аллее уже третий круг, — есть вещи и явления существительные и прилагательные, как в грамматике. Владеть, например, мастерством…

— Мастерством, — поправила его с улыбкой Таня.

— Хорошо, — согласился Северьянов, но слово, в котором неправильно поставил ударение, все-таки не повторил. — Стать хорошим, честным мастером своего дела, Таня, — это, по-моему, существительное. Все остальное в жизни прилагательное. Ленин, Таня, утверждает, что коммунизм будет обществом высококвалифицированных специалистов, то есть мастеров своего дела…

Таня смотрела на Северьянова пытливым взглядом, слушала внимательно и строго, полная веры, как и он, в счастье жизни, в осуществление лучших мечтаний души своей. Ей совершенно не было дела до того, что эти новые для нее истины говорил ей учитель-недоучка, как называл Северьянова Иволгин и его присные. Эти истины для нее все-таки были правдой, задушевно, горячо и понятно для нее высказанной. Она морщилась, вспоминая, как Демьянов кормил ее кадетско-эсеровской гнилью. Не беда, что Северьянов иногда был многословен. Она знала, что настоящая новая истина — как золото: для одного его зернышка перерабатывают массу грунта.

— Кино кончилось, — выговорил вдруг тихо Северьянов, когда звуки рояля оборвались звучным аккордом. — Сейчас в аллею хлынет публика, и нас с тобой затолкают и вообще… Тут, Таня, недалеко есть укромное местечко, скамеечка над обрывом. Пойдем туда! — Он взял Таню под руку.

Рука девушки слабо дрогнула.

— Хорошо. Пойдем. Только не надолго.

Сквозь густые потемки они вышли к обрыву. Северьянов указал Тане на скамейку, чуть облитую тусклым светом зареченских огней. Луна давно укуталась в теплую шубку августовских туманов.

— Я постою, — возразила Таня, сдержанно улыбаясь и глядя Северьянову прямо в лицо. — А ты садись!

— Неудобно: парень сидит, а девушка стоит.

— Раз я сказала, значит, удобно. Садись и не рассуждай! Садись! — повторила Таня уже как просьбу и снова улыбнулась. — Я тебе не приказываю, а только разрешаю.

Северьянов сел, покорно снял фуражку и стал вертеть ее меж своих коленей, но, вспомнив, что такие же движения со своей бескозыркой делал матрос, слушая Куракину, положил фуражку на скамейку.

Ему показалось, что Таня хотела положить свою руку на его плечо. Он замер и ждал. Если бы он увидел сейчас лицо девушки, то заметил на нем выражение детского невинного замешательства.

— Завтра утром я опять уезжаю в Москву, — сказал грустно Северьянов.

— Да? — выговорила Таня. — Надолго?

— Нет. Всероссийские курсы продолжаются не больше недели.

— Знаешь, Степа, — вдруг вспомнила Таня, — после спектакля ко мне подошла одна знакомая пожилая учительница. Она сама участвует в любительских спектаклях и организует их. «Таня, — сказала она мне, — вам непременно нужно учиться, и на сцену. С вашими внешними данными, с вашим голосом вам место не в школе, а там… Преступно зарывать свой талант!»

— Что же ты ей на это ответила?

— Я ей ответила: «Милая Ираида Федоровна! Мое чувство, голос и, как вы выражаетесь, внешние данные пригодятся мне и в школе, ох как пригодятся! Нам методисты говорили, что хороший учитель обязательно должен быть немного актером». — Таня, подумав, продолжала: — Я, Степа, тоже мечтаю стать хорошим учителем, мастером своего дела. Мечтаю учиться дальше, чтобы достичь этого. — Таня задумалась, точно улетала куда-то вслед за своей мечтой.

Северьянов спокойно смотрел на Таню.

— Сегодня мне было очень жаль Демьянова. Он… — вдруг заговорила Таня и почувствовав, как загорелось ее лицо, не договорила.

У Северьянова появилось вдруг желание сказать о своем сопернике что-нибудь злое, насмешливое, но он сдержался и только тихо выговорил:

— Человеку с хорошим сердцем всегда хочется кого-то жалеть, кого-то любить.

Таня задумалась, но секунду спустя посмотрела на Северьянова.

— Мне хотелось его понять. Ведь понять человека, говорил ты, это узнать, чего он добивается.

— Ты целовалась с ним? — с внезапно нахлынувшей на него подозрительностью спросил Северьянов и почувствовал, что говорить это было не нужно. Но Таня не обиделась.

— Он меня целовал, — выговорила она так невинно, что Северьянову стало жаль ее. — Он целовал, а мне было холодно и неприятно.