Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Я, товарищи, сказал все! — объявил вдруг Ветлицкий. — Кончу тем, чем начал: проявляйте максимум вашей личной инициативы и заинтересованности. Без горячего личного интереса всякое дело — наказание, ниспосланное свыше.

Северьянов вспомнил, как он чувствовал себя в скопище кадетов и эсеров, как ему было душно и пустынно среди их множества. А здесь ему хотелось сейчас мечтать вслух. Он попросил слова у председательствующего Жарынина.

— Семен Петрович полно изложил программу наших первоочередных задач. Вусовцы безоговорочно капитулировали и приняли все наши условия. Они подпишут сегодня составленное нами письмо всем вусовцам-саботажникам. Сейчас мы, товарищи, пойдем все обедать. После обеда прошу не расходиться, доцент Сергеев проведет с нами показательную экскурсию на шпагатную фабрику.

За своей партой быстро поднялась Даша Ковригина и замахала над головой афишей.

— Товарищи! Напоминаю еще раз: наш вечер самодеятельности начнется ровно в восемь часов. Прошу не опаздывать!

— Ни в коем случае! — выкрикнул пожилой учитель, подбивая черные пушистые усы длинными худыми пальцами, прокопченными дымом махорки.

Северьянов и Глуховская под шум голосов и веселое оживление незаметно вышли на улицу. Отношения их за последние дни не только наладились, но и стали еще теплее.

— Ты не сердишься на меня, — заговорила тихо и медленно взволнованным голосом Таня, — что вчера я с последней лекции ушла с Демьяновым? — Таня держалась просто и уверенно.

— По-пустому я не люблю сердиться, — промолвил Северьянов с достоинством. — Но, говоря всю правду, мне не нравится твое общение с ним. — Северьянов опустил глаза и тихо добавил: — Особенно по вечерам.

Таня вся вспыхнула и почти с испугом, но внимательно посмотрела на него. Северьянов почувствовал ее волнение, искоса взглянул на нее.

Таня взволнованно спросила:

— А почему особенно по вечерам? — и вопросительно уставила на Северьянова свои темно-зеленые выразительные глаза.

— Не знаю… Неприятный он для меня человек, холодный, напыщенный, сухой. И чисто и опрятно все на нем, а я чувствую, что он грязный. А ведь грязь прилипчива.

Они остановились. Справа за зеленой изгородью, обступив с трех сторон голубой домик, изнывали под тяжестью плодов яблони и груши. А над ними небо, далекое, беспредельное, без единого облачка, одна лазурь, облитая горячим сиянием солнца.

— У тебя, Степа, очень чуткие брови! — счастливая, озорная улыбка осветила вдруг скуластенькое лицо девушки. — А у Демьянова брови чурбаны какие-то!

— Опять сравниваешь, — улыбнулся тихо Северьянов, — а обещала не делать этого. Помнишь?

— Помню. Да ведь сердцу не прикажешь. Это оно сравнивает.

— Умное у тебя сердце, Таня!

— У Демьянова, — продолжала Таня, — когда он говорил со мной при наших встречах вечерами, взгляд всегда загорался мрачным огнем, лицо становилось бледным.

— Сине-бледным! — поправил Северьянов.

— Да-да! Мне было страшно. Вот у тебя я никогда не замечала такого взгляда. И с тобой мне никогда не бывает страшно. Даже делаюсь смелее, чем одна.

— Брови, взгляды, — возразил с добродушной усмешкой Северьянов, — все это пустяки, Таня, мы с ним в главном противоположны.

Северьянов взял Таню под руку.

— Я люблю людей, — продолжал Северьянов свою мысль, вызванную разговором о Демьянове, — но презираю надутых, напыщенных пошляков, которые пресмыкаются и угодничают перед вышестоящими, у которых главное в жизни хоть чем-нибудь отгородиться от людей, возвыситься над ними и глядеть на них глазами земского начальника, завести целый штаб холуев и помыкать ими, продолжая по-прежнему лизать пятки тем, кто сидит хотя бы одним этажом выше.

Подходили к зданию почты. Таня остановилась, открыла свою бархатную черную сумочку и, удостоверившись, что не забыла деньги, отложенные ею для перевода матери, бережно замкнула замок.

Лицо Северьянова выражало в эту минуту необычайную для него задушевную нежность. Он снова взял Таню под руку и повел очень бережно по каменным ступенькам высокого крыльца белого кирпичного здания почты. В зале для посетителей, увлекая за собой Северьянова, Таня жизнерадостной легкой походкой подошла к окошку, где принимали денежные переводы. Северьянов приятно ощутил тепло маленькой ее ладони с тонкими пальцами. Приятно размягчилась его душа от ласкового касания этих детских пальцев. Он послушно остановился, где указала Таня, чуть поодаль от нее, и следил за движением ее рук, когда она, разговаривая с сотрудницей почты, подбирала свои золотистые локоны под темно-серую шляпу с черной лентой. Сердце его наполнилось радостью ожидания.

Таня аккуратно отсчитала деньги, передала их сотруднице и, приняв от нее квитанцию, со вздохом облегчения подошла к Северьянову, улыбнулась точно так же, как и он, глядя прямо в глаза ему:

— Ну вот, теперь я наконец успокоилась.

Таня заговорила с Северьяновым о предстоящем вечере самодеятельности, о своем выступлении на нем в роли панночки из «Майской ночи» Гоголя и не почувствовала на себе взгляда Гаевской, когда та, остановившись у окошка «До востребования», обернулась и с деланным равнодушием уставилась на нее своими светло-карими с поволокой глазами.

«Какая же ты, Танюша, по сравнению с ней наивная девчонка!» — любуясь ею, думал Северьянов.

Северьянов взял Таню под руку, и они вышли на улицу.

— Степа, — обратилась Таня к Северьянову, — Демьянов часто мне говорил, что жизнь очень сложна. А я не чувствую, не вижу этой сложности. Знать, я очень глупа…

— Жизнь, Таня, сложной делают тунеядцы и подлецы, творцы фальшивых буржуазных отношений между людьми. Они пылят всем глаза выдуманной ими и как бы только им одним понятной сложностью.

Они подходили к голубому домику, утопавшему в яблонях, вишнях и грушах. Из открытого окна плыли тихие звуки. Женский голос пел:

Северьянов вспомнил, как Токарева декламировала ему эти слова, и они чем-то ему не понравились. Таня тревожно взглянула на него: ей тоже чем-то не нравились слова этой песни, чему-то в них не хотелось верить. Ведь жизнь казалась нескончаемым солнечным утром!

На их пути, невдалеке, возле забора два парня читали афишу.

— Как ты думаешь, танцы будут? — говорил один.

— Будут! — с сознанием своего превосходства объявил другой парень. — До четырех часов утра. Читай внизу, дубина!

— Так какая-же это драма, когда танцы?

— А такая, под конец на сцене один артист стреляться будет.

— А-а!.. Ну, тогда пойдем!

— Пойдем, Ширяй, если пустят.

— Нас-то, зареченских, не пустят?! — долговязый выгнул длинную руку и показал свой огромный кулак. — Все… Всю эту банду задавак-интеллигентов расшибу!