Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Замундштучены? — повторила Таня с недоумением.

— Замундштучены, — улыбнулся, морщась, Северьянов. — Как это вам объяснить? Мундштук — это такая железная штука, вроде буквы «Н». Одним концом эта штука прикреплена к узде на железных кольцах, а другим — к поводьям.

— Поняла! — звонко засмеялась Глуховская. Смех у нее был звонкий и, как всегда, искренний и чистый.

— Мне представляется, — продолжал Северьянов о Демьянове, — как он думает. — Заметив, что лицо Глуховской стало строгим, еще более внимательным, Северьянов сделал маленькую паузу, собираясь с мыслями и желая выразиться как можно короче и определенней. — Движение его мыслей мне напоминает движение колеса водяной мельницы на речушке, затерявшейся где-нибудь в лесу, в непролазных кустарниках. Колесо вращается медленно, мысли падают в омут, выбитый их же собственным монотонным падением.

— Да, — отрывисто проговорила Глуховская, — в его мыслях никогда не бывает смелых взлетов и поэзии. Вы правы, мысли у него не взлетают, а падают.

— На поэзии не настаиваю, — возразил Северьянов, бросив на Таню короткий пытливый взгляд, и вдруг строго и значительно спросил: — Вам он нравится?

Глуховская будто ожидала этого вопроса. Со смешанным чувством стыда и досады она тихо ответила:

— Нравился. Михаил Емельянович очень начитан, много знает, с ним интересно бывает говорить. Но он смотрит на меня, как на девчонку, свысока.

— Так он смотрит на вас, Таня, потому, что намного выше вас ростом.

Таня покраснела.

— Вы его ненавидите! — В словах Тани прозвучал безнадежный, робкий призыв не давать воли этому чувству.

— Демьянов недостоин ненависти, — ответил Северьянов, — хотя душа у него черная, даже, по-моему, черно-синяя, как его волосы на голове. А впрочем, ну его к богу в рай! Я крепко верю, что…

А вы, Таня, верите в это?

— Верю, — ласково взглянула в лицо Северьянову Таня.

— Одна вера, — задумчиво сказал он, — это очень хорошо!

— А кто автор этих стихов?

— Не помню, — рассеянно ответил Северьянов, — где-то прочитал недавно.

— А вот Демьянов, — робко заметила Таня и отвернулась, — тот бы непременно назвал автора стихотворения, где оно напечатано, и даже какая это по счету строфа в стихотворении. Он всегда делает так, когда говорит о стихах.

— Таня! — будто жалуясь на обидчика, обернулся вдруг к девушке Северьянов. — Критикуйте меня, поправляйте мою речь, слова, но ради бога никогда не сравнивайте меня с Демьяновым! Не знаю почему, но принимаю это как самое жестокое для меня оскорбление.

— Вот удивительно! — быстро глянула в лицо Северьянову Таня. — Позавчера я говорила о вас с Демьяновым и сравнила вас с ним. Он тоже принял это как величайшее оскорбление.

— Ну вот и хорошо! Больше и не сравнивайте нас. Мы с ним несравнимы. — Северьянов помолчал с минуту и неожиданно ожесточился: — Демьяновы считают таких, как я, идиотами, а в лучшем случае чудаками. Третируют нас как недоучек. В среде, в которой они любят тереться и которую величают настоящей (а по-нашему буржуазной) интеллигенцией, — в этой среде они рассказывают про нас анекдоты и особенно зло про наши Советы. Они презирают нас. Мы презираем их. Они потому, что мы беспокоим их революцией, которая в прах разбивает их мечты отгородиться от скромных тружеников мундирами. А мы презираем их за холуйское обожествление творцов буржуазной культуры. Моя жизнь неотделима от жизни Советов, а Демьянов ненавидит Советы. Так что, Таня, — у Северьянова появилась веселая усмешка и голос потеплел, — не сравнивайте нас!

Глаза Тани блестели сквозь мерцающие ресницы.

— Вы преувеличиваете. Демьянов, по-моему, тихоня, и вы же сами считаете его неспособным на ненависть.

— Тихоня! — поднял голову Северьянов, как будто его разбудили. — Тихо море, Таня, пока на берегу стоишь.

— Сравнение ваше Демьянова с морем, по-моему, неудачно, — возразила Глуховская. — У Демьянова нет не только морской, но и самой обыкновенной человеческой широты. — Девушка остановилась. — Ну вот мы и пришли к нашему женскому монастырю. — И с грустью и с каким-то незнакомым ей радостным волнением она протянула руку Северьянову на прощанье.

Северьянов нерешительно указал на скамейку у стены темного трехэтажного здания, перед которым они остановились.

— А может быть, посидим, Таня? — И добавил, нагибаясь к ней: — Если вам холодно, вот вам моя шинель! — ловким движением Северьянов сбросил с себя шинель и как-то несмело и осторожно поглядел на Таню.

— Посидим немножко, — согласилась она, — только я сбегаю в нашу комнату, надену свое пальто.

Помахивая сложенным зонтиком, девушка исчезла в темном проеме открытой двери. Через несколько минут она вышла, одетая в демисезонное пальто-клеш, и села на скамейку рядом с Северьяновым, с улыбкой посматривая ему в лицо.

— В нашей комнате все уже спят.

— А скажите, Таня, прекрасен русский язык? — выговорил, почувствовав себя стесненно, Северьянов. — Если бы вы знали, Таня, как я его люблю и как плохо знаю. И как стыдно мне, когда скажу что-нибудь не по-русски. Видно, оттого это, что до сих пор в моей учебе опирался я только на самого себя.

Таня вздохнула и задумалась, потом медленно взглянула на Северьянова:

— Старые люди говорят, что у человека, который надеется только на себя, спина обязательно согнется.

— А ведь в священном писании, помните, сказано: «Проклят человек, иже надеется на человека и мышцы своя утвердит на нем». Чему вы смеетесь?

— На уроке закона божьего в семинарии — все смеялась Таня, — за эту цитату отец Алексей (ему очень понравилась моя декламация) поставил мне пятерку и больше ничего не спрашивал.

— Добрый поп.

— Наш отец Алексей был добрейший человек. Он старался у нас богословием развить религиозное мышление, и боже, как он начинял нам головы цитатами из священного писания… Как… — Таня запнулась и замолчала.

— Как гранату взрывчаткой? — подсказал Северьянов.

— Правильно.

Рядом со своим жестким чубом Северьянов почувствовал шелковистые волосы девушки, услышал удары ее сердца. Все в нем дрогнуло и потянулось к ней. Рука помимо его воли легла ей на талию, но сразу же упала на скамью, решительно отброшенная маленькой, почти детской ладонью.

Таня резко встала и с немым изумлением глядела на Северьянова.

— Простите, Таня! У меня… Я думаю о вас только хорошее. Сядьте, прошу вас!

Таня и не думала садиться.

Северьянов проговорил:

— Не копите, Таня, на меня зла!

— Постараюсь, — едва заметная усмешка скользнула по губам девушки. Таня подала руку Северьянову, кивнула головой: — Спокойной ночи!