Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Вы, Таня, сейчас похожи на Снегурочку, — через некоторое время выговорил Северьянов, оглядывая ее с ног до зонтика, который она снова подняла над своей головой.

— Где это вы видели Снегурочку с зонтиком? — засмеялась звонко Таня. — Снегурочка — в шубе, а я?.. Всмотритесь хорошенько! — и остановилась, поправляя прядь выпавших волос, — Но вы правду сказали. Я Снегурочка. Очень боюсь солнца. Меня в детстве мама и все подруги звали Снегурочкой и говорили мне, чтобы я не выходила на солнце. «Растаешь!» — пугали они меня.

У Тани еще ярче загорелись щеки. Северьянов не мог от нее оторвать глаз. Ему все было мило в ней: и эти ясные, открытые глаза, и едва заметные веснушки на нежной коже щек, и мягкие густые белокурые волосы, собранные в узел на затылке. «До чего же она хороша!» — повторял он про себя, любуясь ею.

Глуховская, как и Северьянов, шла на заседание школьной комиссии — собрание единодушно выбрало ее туда, как представительницу молодого учительства.

Все члены комиссии, которая должна была заседать в кабинете Барсова, когда пришли Северьянов и Глуховская, были в сборе. Хлебникова сидела за столом на председательском месте. По правую и левую руки она усадила Иволгина и Миронченко. Остальные члены комиссии сидели на венских стульях вдоль стен кабинета.

Веселый и самоуверенный, Северьянов сел у затененной стены на стул, который ему указала рядом с собой Таня.

— Удачно съездили? — обратился к нему с выражением учтивого любопытства Иволгин.

— Об этом потом! — не дала открыть рта Северьянову Хлебникова.

Северьянов посмотрел на нее быстрым и гневным взглядом. А Таня тихо улыбалась, несмело разглядывая золотые браслеты Хлебниковой и думая: «Все же к ней не идут эти украшения!» Хлебникова заметила Танину улыбку и поняла, что ее вызвало. Одернув рукава своей алой кофточки, решительно объявила:

— Сегодня, товарищи, мы продолжаем обсуждение вчерашнего вопроса, а именно: как в наших условиях старую схоластическую школу зубрежки преобразовать в трудовую? Кто желает начать разговор?

По комнате прокатились вздохи. Никто не брал слова. Выжидающее молчание продолжалось долго. Взгляды всех присутствующих устремились на Северьянова.

Иволгин с каким-то особым чувством стал дуть на колечки своих усов: «Интересная девушка, — размышлял он о Глуховской, — и рядом с Северьяновым. Два контрастных аккорда. А гармония возможна». — И с затаенной улыбкой вдруг обратился к Северьянову:

— Мы тут, Степан Дементьевич, без вас три дня говорим, спорим. Желательно послушать ваше мнение.

Северьянов встал:

— Хорошо. Беру слово, чтоб не терять попусту время, но только с правом на повторное выступление. — Северьянов начал с вызывающей резкостью. — Трудовой принцип, по-моему, должен двигать всей учебной и воспитательной работой нашей школы, ее методами и приемами. Учитель — мастер школьного дела, всегда найдет способ и починить крышу своей школы, и научить ребят хорошо читать, писать и считать… Конечно, — продолжил он после паузы, — в полной мере пронизать всю работу нашей школы трудовым началом можно только в школе-коммуне. Но это школа будущего. До этого еще далеко. Наше правительство и наше общество не могут сейчас подвести под такие школы материальной основы. Поэтому начинать учить и воспитывать по-трудовому можно и надо уже сейчас. Я никогда не забуду, как на Бежецком заводе старый слесарь обучал меня слесарному делу. Он сперва рассказывал и показывал, а потом заставлял делать. Я считаю, что его метод — рассказать, показать и заставить сделать — и есть основной метод нашей трудовой школы.

— Ничего нового в этом не вижу! — возразил с высокомерной небрежностью Демьянов. — Хорошие учителя поступали так и в старой школе.

— Так да не так! Ученику старой школы говорили: учись, зубри, не будешь в навозе копаться и в лаптях за сохой ходить, а мы должны говорить: учись, хорошим мастером будешь!

— Этого-то именно, — вскочил с болезненным румянцем на щеках Ветлицкий, — и не понимает Демьянов и присные его…

Северьянов выждал и продолжал:

— Вот, например, алгебра — хорошая наука, а спросите-ка ученика, который мастерски решает уравнения, заполняя алгебраическими знаками всю классную доску, зачем математикам понадобилось цифры заменять значками? И вы убедитесь, что о месте алгебры в общественном труде сами учителя не любят размышлять. В лучшем случае, скажут ученику, мол, алгебра — замечательное средство для развития ума. Спору нет, ум надо развивать всеми средствами. Но к чему развитый математический ум надо прилагать? Этого ученику не говорят.

— Вы правы, — бросил, весело ухмыляясь, Иволгин, — есть за нами, математиками, такой грех. — Иволгин на несколько минут искренне залюбовался оратором.

Таня Глуховская, как и все, тоже внимательно слушала Северьянова. В этом сильном, энергичном, молодого парне в солдатской шинели, уверенном в себе и цельном в своей простодушной непосредственности, она увидела сейчас что-то необычайное. Ей показалось, что он безрассудно и безотчетно идет навстречу будущему, неясному, но волнующему, как мечта. Когда же ее взгляд случайно упал на покорно вытянутое без собственной мысли лицо Демьянова, отдавшегося какому-то внутреннему настроению, насмешливый бесенок вдруг шевельнулся в ее глазах. В этих двух крестьянских парнях (Демьянов, правда, был старше Северьянова лет на десять) она увидела воплощение двух противоположных миров: мир ограниченных индивидуалистов-потребителей и мир коллективистов, с широким смелым взглядом на жизнь. Демьянов, как ей казалось, жадно запоминал все то, что было сказано и сделано другими с одной только целью: окружить себя ореолом чужих мыслей и дел. Северьянов же перерабатывал чужое умом и сердцем и творил свое, забывая себя, переселяясь в мысли, в предметы, которые он видел и которые создавал…

В эти размышления Тани врезался нудный голос Миронченко.

— Я не поклонник школы-коммуны, — говорил кадет, — но если даже согласиться с правом на ее существование, то в условиях школьной автономии она быстро расправила бы свои крылья и стала дышать полной грудью…

«Вот же дубина стоеросовая, — раздраженно шмыгнул носом Гедеонов и поднял высоко свои тонкие брови, — упрям, как хохол!» — Гедеонов отвернулся в сторону и не слушал больше Миронченко. Протирая носовым платком стекла снятых им в раздражении пенсне, он то щурился, то широко открывал свои близорукие глаза, уставленные в затененный угол, где сидели Северьянов и Таня. Он плохо видел эту пару, но чувствовал их взаимную близость, был уверен, что они хорошо дополняют друг друга, радовался, что ему придется работать с ними в одной школе (Таню назначили к нему). Он искренне любил молодежь, которая смело и весело смотрела будущему в глаза, любовался ею и сам молодел, уходил мысленно в свою молодость. Гедеонов был одним из тех пожилых учителей, с которыми молодежь всегда с интересом общалась, рада была видеть их в своей среде, потому что они и веселы и молоды были вместе с ними, не подделываясь к ним и не читая им нотаций, хотя всегда охотно отвечали на все вопросы, искренне высказывали советы, когда их просили. Молодежь таким учителям прощает даже очень существенные недостатки. Гедеонову, например, его ученики прощали слабость обещать и не всегда выполнять обещанное. Прощали даже такой смертельный грех в их представлении, как чиновничью осторожность и умную угодливость начальству.