Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Северьянов встал. У него все кипело. Прошагал через всю комнату, надел рывком шинель и, боясь дотронуться до загородившей ему дорогу Гаевской, рванул дверь. Гаевская стала на порог, взяла его за руки, повернула лицом к окну и умоляюще проговорила:

— Ночь… Не уходите! Десять верст… Лесная глушь! Дезертиры, самые озверелые! Завтра воскресенье…

— Знаю, спасибо! — а про себя: «Ты мне сейчас страшнее всего на свете!»

Она попыталась снять с него шинель. Но Северьянов отстранился с решимостью поставленного под петлю преступника. Гаевская закрыла ладонью глаза и уступила дорогу:

— Бог с вами! Вы меня очень обидели сейчас. Идите!

Накинув через плечо ремень берданки, Северьянов прошел через кухню, открыл дверь в тамбур, но вдруг в темном тамбуре мимо него с змеиным изгибом скользнула Гаевская к наружной двери, щелкнула ключом и быстро выдернула его из скважины.

Замороженный непонятным ему страхом, Северьянов хотел ударить плечом дверь, но Гаевская удержала тихо и виновато, с горькой обидой:

— Не останетесь? Хорошо! Возьмите ключ, подождите меня. Я провожу вас.

Северьянов принял ключ, открыл дверь и вышел на волю. Небо высокое-высокое. Луна неподвижно висела почти в самой его середине. Звезды, разбежавшись по небосклонам, таращили свои веселые дразнящие глазенки.

Мысленно ругал себя Северьянов, что так плохо подумал о Гаевской: «Развратник до мозга костей и свою же мерзость переносишь на других!» Ожидая Гаевскую, ходил взад и вперед обочиной дороги. Осинки быстро и тревожно что-то лепетали ему, дубки укоризненно качали кудрявыми верхушками. Шум легких молодых шагов заставил Северьянова оглянуться: Гаевская вышла в расстегнутом жакете с легкой косынкой на плечах, поправляя спадавшие ей на щеки чуть вьющиеся локоны. Лицо ее было сейчас спокойно, задумчиво. Шли рядом молча по облитой ярким лунным светом дороге, похожей на серебристую ленту, брошенную на осенние опустевшие поля. Где-то прозвучали редкие удары топора. Эхо, колыхаясь, пролетело от леса над уснувшими полями… Остановились, где обрыв кручи подходил вплотную к дороге. Внизу на реке горел лунный костер. Впереди, шагах в тридцати, стояли неприступной стеной сосны-исполины. Дорога исчезала в пахучем темном бору.

— Теперь я вас обратно провожу! — сказал Северьянов. Гаевская улыбнулась. Улыбка ее была доброй, прощающей и в то же время виноватой. Промчавшийся шаловливый ветерок сбил ей локон на грудь и ласково водил им по складкам кофточки, ярко освещенной лунным светом.

— Как вы могли подумать, что мне с Нилом интересней, чем с вами? Нил хорошо начитан. Но он со стороны поглядывает на жизнь с язвительной, чаще пустой усмешкой.

Северьянов слушал ее, цепенея от счастья. Ему хотелось запомнить на всю жизнь сейчас это красивое и дорогое ему лицо с тонкими, высокими, чуть вздрагивающими бровями и открытыми светлыми глазами, с тихой, доброй улыбкой. Вся она была овеяна сейчас каким-то внутренним спокойным светом. Никогда он еще не видел ее такой… А луна сыпала и сыпала на них голубое серебро.

Северьянов проводил Гаевскую до школы, потом она снова пошла его провожать до самого темного бора. Говорили они спокойно, и каждый наслаждался не смыслом, а звуком голоса другого. В эту сказочную лунную ночь ходили они от школы к бору и обратно, провожая друг друга до тех пор, пока зеленая метла зари не вымела с неба луну, а старый бор не загудел сердито и ворчливо над их головами. Гаевская не позволила больше Северьянову провожать ее. И от посветлевшего уже сердитого бора к школе пошла одна. Когда переступила порог своей комнаты, в деревне пели третьи петухи, сторожиха начала топить печи. Учительница робко подошла к ней:

— Как тебе, Петровна, показался мой новый знакомый?

— Черны волосы — сто рублей, буйна голова — тысяча, а всему молодцу и цены нет.

Гаевская ойкнула, всплеснула руками, выбежала в коридор, весело смеясь и танцуя.

У красноборцев этот день был необыкновенно тревожным. Сотни крестьян из окрестных деревень заполнили площадь перед волревкомом, на которой только что прошумел общеволостной митинг. Поручик Орлов в своей речи убеждал крестьян помочь прибывающему сегодня в село отряду армии «спасения Родины» разоружить «дезертирскую банду» (так он называл красноборский военно-революционный отряд). Он требовал также разогнать «самозванный» большевистский ревком и восстановить законную власть земской управы. Властным раскатом тысячеголосого «долой» толпа смяла жалкие выкрики подпевал и прихвостней Орлова. А когда Маркел Орлов вскочил на трибуну и объявил, что Вордак и Северьянов — немецкие шпионы, его стащили под град угроз и ругательств:

— Дай ему, Ромась, не говоря худого слова, в рыло!

— Ишь, рожа красная, хоть онучи суши.

— Такая, что сама на оплеуху напрашивается!

Красноборские большевики приготовились достойно встретить казаков-карателей. Военно-революционный отряд, разбившись на три группы, еще до митинга занял свои оборонительные рубежи. Первая группа, вооруженная винтовками и гранатами, под командованием Вордака, залегла поперек дороги на опушке леса, в полуверсте от въезда в село. Вторая, под командой Северьянова, расположилась в лесу, выдвинув вперед пулемет «льюис», принесенный Шинглой со своей дезертирской базы, где укрывалась до организации ревкома часть бежавших из армии Керенского красноборцев.

Эти передовые группы отряда должны были взять карателей под перекрестный огонь. Третью группу поставили в резерв также в лесу на правом фланге цепи, залегшей через дорогу, а за ними под командой Стругова и Кузьмы Анохова укрыли сочувствующих большевикам крестьян, вооруженных дробовиками, вилами, топорами, косами, пожарными баграми и просто кольями и камнями.

На околице села были расставлены бороны, выпряженные телеги, воткнутые под углом ухваты и вилы и всякая домашняя рухлядь.

Возле ближайшей к селу деревни за дорогой из города наблюдали два конных дозорных поста. Третий дозор находился на колокольне.

На околице села больше всех распинались лавочник Салазкин и Емельян Орлов, оба навеселе.

— Семен Матвеевич! — кричал Салазкин, снимая шапку и поясно кланяясь. — Ведь ты же по праздникам в сапогах ходишь! Ума у тебя — вон лоб какой: на трех министров хватит, а тоже с этими голодранцами топор за пояс запихнул и с колом в руках старые бороны охраняешь! Тьфу!

— Не старые бороны, а новые порядки! — поправил Семен Матвеевич, очищая от свежей коры дубовый кол сверкавшим лезвием топора. Сощурив левый глаз, добавил, — Ты, мироед, тогда мне губы лижи, когда они горькие, а когда сладкие, я и сам оближу.

— Зачем ругаешься.