Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Долго жить будет теперь Наташкин мужик, раз за упокой души поминали.

— Какой ни муж, а муж! — вздохнула Ульяна, не гася улыбки в бойких темных глазках и вся отдаваясь невинной болтливой радости. — Хоть плох муженек, да затулье есть: завалюсь, бывало, за него — не боюсь никого, а теперь?..

— Может, и твой, как Наташкин, объявится.

— А знаете, бабоньки? — подошла к собеседницам курносая пожилая баба с злыми серыми глазами. — Кто теперь к учителю вместо Наташки спать ходит?

При этих словах Гаевская потупила глаза, но невольно продолжала слушать.

— Все копаньские солдатки, — хихикнула Ульяна в кончик платка, — под видом писать письма мужьям, по очереди бегают.

От Церкви к сплетницам подходили не, спеша Ариша, Прося и Наташа.

— Бабоньки! — зажмурила глаза Ульяна. — Смотрите! Легка на помине. Ненавидит Аришку, а все с ней под ручку.

— Ну, Аришка — царь-девка, — возразила молодуха в повойнике. — Походка — из милости ступает, травинки не примнет. Вот кто захороводит учителя!

— Его уже березнянская учителка захороводила, — бросила с издевкой молодка с серыми злыми глазами. Гаевская вздрогнула, побледнела и быстро отошла. Нил взял ее под руку:

— Уйдемте отсюда!

Сероглазая сплетница притворно всплеснула руками:

— Бабоньки, что я наделала? Березнянская учителка за моей спиной стояла.

Прося прижалась к остановившей их Наташе:

— Отчего ты такая стала? Все молчишь, слова от тебя не допросишься? А то плачешь?

— Не плачу я, слезы сами льются.

Гаевская, оставив Нила, не пожелавшего идти в церковь, торопливыми шагами пошла вдоль церковной ограды. У самых церковных ворот столкнулась с Северьяновым.

— Степан Дементьевич! — подняла она глаза с усилием прочитать мысли в сосредоточенном суровом лице Северьянова. — Неужели нельзя избежать кровопролития?

— Мы ни на кого не нападаем, Серафима Игнатьевна! — сухо возразил Северьянов и, заметив слезы на дрогнувших ресницах Гаевской, добавил мягче: — Все делаем от нас зависящее, чтоб избежать столкновения с казаками.

— Господи! С немцами — война, между собой — война, что же будет с Россией?!

— Где вы будете?

Гаевская не ожидала такого вопроса, ответила с виноватой торопливостью:

— В церкви. Буду молиться, чтобы бог не допустил кровопролития… и чтобы вы остались живы-невредимы! — Гаевская быстро повернулась и зачастила короткими шагами к воротам церковной ограды. У самых ворот остановилась, оглянулась. Северьянов задумчиво шагал вдоль ограды в сторону околицы: «Юродивая… Даша тоже в гимназии училась, а ведь не юродствует: медицинскую сумку надела и с нами в цепь залегла. А эта богу молиться в церковь побежала. Узнают Вордак и Ромась — проходу не дадут!» Мозг протестовал каждым кусочком своим, а сердце с бешеной болью тянулось к Гаевской: она ему была и жалка и дорога в эту минуту, как никогда.

Через несколько минут Северьянов со сжатым до боли сердцем докладывал в отряде Ковригину:

— С колокольни до самого леса дорога, хорошо просматривается. Движутся пока отдельные путники и одиночные крестьянские подводы. Часовые у входа на колокольню — надежные ребята, поставил еще двух на втором ярусе под звонницей. Слепогина предупредил. Набат в большой колокол. Чего ты смеешься? — Северьянову показалось, что Ковригин догадывается о его встрече с Гаевской и разговоре с ней.

— Ну, что ты! С ума сошел? В такой момент! — возразил Ковригин каким-то напряженно-серьезным голосом, сдерживающим внутренний смех. Глаза его блестели тихой не прорвавшейся наружу улыбкой.

— Товарищ Ковригин надо мной тут подтрунивал, — призналась жена Ковригина Даша, выходя с медицинской сумкой через плечо. Говорила она грубоватым голосом, а улыбалась по-девичьи добродушно. Одета была в серый крестьянский суконный пиджак поверх черного платья. — Я, признаться, трушу, меня лихорадит, а он издевается.

Ковригин, теперь уже ясно было, сдерживал смех, плотно сжав губы и блестя бесенячьими темно-карими глазами. Перед Северьяновым маячил висевший неловко у Даши на ремне наган в кобуре; думалось с грустью о Гаевской: «Стоит поди уже на коленях и отбивает поклоны. Прикрепить, что ли, к ней Дашу, чтобы религиозный дурман вышибла. Да где? Очень разные. У той такая религиозность, хуже падучей болезни! Вот морока!..»

— Где Сима? — будто угадав его мысли, грубо, как провинившегося в чем-то, спросила Даша. Северьянов растерялся, покраснел и ничего не ответил. Ковригин смотрел на него какими-то совсем другими, как показалось Северьянову, строгими, даже злыми глазами. Ни искорки от прежнего смешливого лукавства. Окинув завистливым взглядом Дашу и Ковригина, Северьянов пошел к пулемету, возле которого лежали Шингла и Ромась. Умостившись на обочине дороги под молодой елью на длинных космах бурой травы, Шингла спокойно дымил папиросой. Ромась сидел рядом с ним, держа руку на пулеметной ленте. Северьянов остановился перед ними.

— Товарищ Крупенин!

— Ну, что еще? — как-то лениво и нехотя поворачивая длинноволосую голову, отозвался Шингла и погасил в траве папироску.

— Скажи по совести, ты взаправду хотел живьем сжечь собравшихся в хате твоего соседа братьев Орловых?

— А чего их жалеть? Ежели кто из них и выскочил бы, так вилами опять же в огонь, да еще повертел бы сатану на огне, как гуся на вертеле.

— Но ведь тебя ревком приговорил к расстрелу условно?

Шингла сел, царапнул когтистыми пальцами по бурой траве:

— Товарищ Северьянов, да разве у вас… Да что у вас!.. — Шингла тряхнул рыжими лохмами в сторону Романа. — У него вот даже… рази поднялась бы рука Шинглу расстрелять за этих паразитов?

— Шингла! — хлопнул Ромась ладонью по пулеметной ленте. — Через час, через два, а може, совсем через несколько минут нас с тобой шальная пуля к прадедам отправит…

— Может, и не отправит, — перебил Шингла, — ну да валяй! Что там сварила твоя башка.

— Скажи, Шингла, кто тебя тогда напоил, чтоб в учителя стрелять?

Шингла отвернулся и снова лег грудью на траву, сжал выступившие челюсти:

— Не скажу! Икону целовал! — посмотрел косящими дикими глазами на Ромася, потом снова поднялся, сел, рванул ворот гимнастерки, обнажая волосатую грудь:

— Бей ножом, прямо вот сюда, в сердце, — клятвы не нарушу. А прикажи всем богачам нашим, которые хотели купить Северьянова, топором головы поотрубать — каждому гаду, как петуху: шею на колоду и — аминь. Ни одного гнуса не пожалею, а клятву не порушу! Больше не спрашивай.

С каким-то особым болезненным сочувствием к Шингле Северьянов подумал: «Посмотрели бы вы, гордые своей властью, славой и богатством, сколько и какой накопили вы ненависти?»

Отрывистый сильный удар колокола оборвал размышления Северьянова. Догоняя друг друга, помчались во все стороны тревожные, гулкие удары набата.