Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Да ну? — Я даже привскочил в притворном изумлении. — И что же, вы только этим и занимаетесь?

— Вадим Геннадьевич, — стал умолять его Синица, — наставьте на путь истинный скептика.

— Ладно, ладно, — согласился снисходительно Ренцель, — не я, мои карты сейчас во всем убедят его.

Он вытаращил на меня свои большие серые глаза, мгновение бормотал что-то невнятное… Я заметил, что его губы слегка дрогнули в едва сдерживаемой улыбке, — как тут, черт побери, увильнуть, чтобы карты не стали и впрямь что-либо рассказывать обо мне…

— Нам известно, что у вас имеется лишняя зажигалка, водятся немецкие сигареты и даже сахарин. Если не возражаете, каждый из нас готов побаловаться сигаретой, у всех у нас давно кончилось курево.

Синица передо мной оправдывался:

— Ей-богу, не я!.. Ничего я не рассказывал Вадиму Геннадьевичу.

— На воре шапка горит, — отвечал я. — Но с удовольствием угощу сигаретами.

Я сунул руку в карман. Что за черт? Пусто… Сунул руку в другой, где я минуту назад, кажется, нащупывал сахарин, — тоже пусто. Больше не ищу — все ясно. Заявляю:

— Уважаемый президент, теперь я вполне уяснил себе, чем вы занимаетесь. Мне это Ефим блестяще объяснил. Спасибо!

— Пожалуйста, — Ренцель поклонился. — Все вещи у меня. Только такому гусю, как Маргалик, и место в таком почтенном клубе, как наш.

Ефим в недоумении пожал плечами, словно желая сказать: «Не понимаю, о чем речь».

Ренцель ему подмигнул.

— Ну-ну, не скромничай, ты в этом деле мастер. За такую чистую работу я тебе сейчас расскажу, что у тебя делается дома… Та-а-ак… Вот она, бубновая дама, а вот… Так, ясно… Как ни странно, но твоя Галочка еще верна тебе. Она переехала на новое место, работает, так, так, именно так. Галочка знает, что ты жив, но не может постичь, как такого растяпу, как ее Ефим, приняли в партизаны…

Ренцель замолчал. Стоило видеть, как Маргалик поднялся с места и с неподдельной болью стал умолять:

— Вадим Геннадьевич, ври, ври до конца. Скажи, я отец или нет?..

Ренцель почувствовал — на этот вопрос он обязан ответить — и не стал медлить. Но вместе с тем не мог отказаться от возможности и удовольствия подразнить Ефима.

— Вот, смотри сам, убедись, карты показывают: какой-то мужчина сладко спит в ее комнате… Кто бы это мог быть? На этот вопрос карты не отвечают. Но какой разговор они вели с Галей перед тем, как улечься спать, это я попытаюсь узнать. Ага! Вот оно! Мужчина спросил: «Плавда, мама, кололева спит одна на ласкладуське? И ест глецневую касу столько, сколько ей хоцется?»

Маргалик не выдержал. Счастливый, вскочил он с места, с размаху рванул дверь и выбежал в ночную тьму. В землянку ворвалась струя холодного, свежего воздуха.

Ренцель густым басом затянул любимую песню:

Вадим Геннадьевич потребовал, чтобы каждый из нас рассказал, как он представляет себе эту рябину. На все ответы Ренцель одобрительно кивал головой, а под самый конец заявил:

— И ничего вы не понимаете! Просто жаль, что такая нежная, сердечная песня попала к таким созданиям, как вы…

Сам же он еще долго восхвалял скромную, нежную, тонкую рябину, после чего продолжал:

О чем только мы не говорили в этот вечер! И о том, что скамеечка, на которой восседает в трамвае вагоновожатый, напоминает гриб, и о том, что перед дождем птицы низко летают, и когда комары роем кружатся на одном месте, это к хорошей погоде, и что к поговорке, гласящей: «За свою жизнь каждый обязан посадить дерево и воспитать человека», война сделала существенное добавление: «и убить фашиста».

Синица напомнил:

— Нам вставать на рассвете.

Мы распрощались с гостеприимными членами клуба и отправились в штаб.

Лес спал. Не спали многие из лесного населения. Еще долго доносились оживленные голоса из шалаша Ренцеля, из лазарета слышались вздохи и стоны тяжелораненых, подальше где-то затаились наши часовые, глубоко уверенные, что, кроме них, все друзья в лесу спят крепко и спокойно.

В штабе, когда мы вошли, радист вел разговор с Большой землей.

Разыгрался ветер, поземка замела пути и тропы, везде разрослись сугробы, наши землянки занесло снегом. Меня разбудил Синица:

— Я приказал вывести всех из лагеря — что-то больно активны сегодня немецкие самолеты.

Он показал мне только что полученное от разведчиков донесение — внушающие тревогу сведения. Обеспокоенные отсутствием комбрига и комиссара — они накануне уехали в расположение первого батальона, — мы послали им вдогонку связных, но успеют ли командиры прибыть сюда, сказать трудно.

В одиннадцать часов утра немецкие самолеты бомбардировали и обстреляли из пулеметов лес. По-видимому, их сведения о расположении наших лагерей весьма неточны — бомбы не попадали в цель.

Днем все стихло, и мы с Синицей отправились в соседнюю партизанскую бригаду — необходимо было договориться о координации наших действий, если немцы начнут наступление на лес.

Снова появились самолеты. Они кружили над лесом, носились вдоль железной дороги — держались, видимо, этого ориентира, не подозревая, что как раз здесь и расставлены наши пулеметы. Когда один из вражеских самолетов находился в вираже, готовясь сделать новый круг, его с земли настиг шквал огня. В воздухе возник клуб черного дыма, и самолет камнем полетел вниз. Спустя мгновение раздался глухой удар.

— Есть! — воскликнули мы с Максимом в один голос и подстегнули коней.

На поляне перед нами лежал обгоревший остов подбитого самолета. От экипажа остались черные головни, но оружие сохранилось, пулемет можно будет использовать.

Воздух снова наполнился гудением — теперь уже до ночи не дадут нам покоя. Мы быстро условились обо всем с соседями и поспешили назад. Где ползком, где короткой перебежкой мы добирались до леса.

В лагере не готовили ни обеда, ни ужина. Не принесла покоя и наступившая темнота — самолеты кружили над лесом, огонь развести не удалось, так что и завтра предстоял голодный день. Наш небольшой запас хлеба и копченого мяса мы распределили среди больных и раненых.

Фашисты с танками и орудиями двигались в направлении наших лагерей. В одном месте они построили мост, а ночью партизаны его взорвали. Мы дважды завязывали с ними схватки, последнюю вели у самой опушки леса. Собственно, это была засада. Гитлеровцы пересекли железную дорогу и уже находились метрах в ста от леса. Они, очевидно, решили, что мы отсюда убрались после бомбежки и обстрела, но их встретила такая плотная завеса огня, что они тотчас же повернули назад.

Мы получили указание покинуть этот лес. Лагерь был оставлен нами, когда немцы находились совсем близко. Вокруг хлопали разрывные пули. Недалеко разорвался снаряд и взметнул глыбы смерзшейся земли. Нас постигла беда — враг отрезал наш батальон, находившийся в заставах, и вместо того, чтобы объединиться с нами, батальон был вынужден отойти в противоположном направлении.