Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Ты, мальчик, чей?

— Мамин.

— А как звать твою маму?

Тонкие губы мальчика дрогнули, его глаза стали не по-детски серьезными, в них появился испуг. Он бросил свою палку и убежал.

— Понял? — спросил меня Синица.

— Что тут понимать? Ребенок. Испугался.

— Значит, ничего ты не понял. — И Максим мне рассказал: — Мать этого мальчика еврейка, до войны работала в этой деревне учительницей, муж ее, Спиридон Котляр, был председателем колхоза. Они оба помогают нам.

К Котлярам мне довелось зайти некоторое время спустя. Хозяина дома не было. Мальчик, едва увидел меня, забился в угол. У порога сидела высокая худая женщина в домотканой юбке, ситцевой кофте с короткими рукавами и чистила картошку. Ей было не больше тридцати пяти лет, хотя в волосах, выбивавшихся из-под платка, уже запуталась тонкая паутина седины. Она указала мне на скамью, а сама продолжала свое дело.

— Я к вам от Синицы.

Женщина подняла голову и с улыбкой ответила:

— Знаю, ваш командир рассказал мне о вас. Вы, наверное, голодны, потерпите малость, сейчас придет Спиридон — будем обедать. Иди сюда, — позвала она сынишку, — не пугайся, этот дядя — партизан. Что же ты вдруг застеснялся?

Тут я рассказал ей о нашем первом знакомстве.

— Так это вы его тогда напугали? Я долго никак не могла успокоить его. Он все понимает, и ничего от него скрыть невозможно. Однажды он меня спросил: «Мама, к чему вы эту картинку вывесили?» И показал на икону в углу. «Ни ты, ни папа ведь никогда не креститесь…» Поди расскажи ему, почему мы икон понавешивали…

Не знаю, где она шерсть доставала, но не менее двадцати партизан носили рукавицы ее работы. Мы часто оставляли у нее грязное белье и наутро находили его постиранным и починенным.

— Трудно стало оставаться в деревне, — часто жаловался Спиридон.

— Вступите в отряд, — советовал я ему.

— Рая считает, что, оставаясь здесь, мы больше пользы приносим. А без нее не пойду…

Позднее они оба все же вступили в отряд, их мальчика взяла к себе знакомая крестьянка.

Наш лазарет находился в нескольких километрах от лагеря, на глухой лесной поляне. В один из темных декабрьских вечеров — стоял мороз, по дорогам мела поземка — я отправился проведать раненых товарищей, разведчиков. Было поздно, и больные уже спали. У раскаленной докрасна печурки сидели три женщины, чинили белье и тихо шептались.

— Что вас принесло так поздно? — спросила фельдшерица.

— Я прибыл в лагерь на несколько часов. Если их нельзя будить, передайте эти пакеты с продуктами, табак… Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы сестры были к ним повнимательнее, — ведь это лучшие наши партизаны.

Фельдшерица заулыбалась.

— Каждому командиру его люди кажутся лучшими. Так что и насчет сестер не тревожьтесь. В этой землянке работают Галя Орлова и Рая Котляр, сестры одна лучше другой.

У раскаленной железной печурки сидели три женщины и тихо говорили о мужьях, ушедших на задание, о детях, оставленных у соседей, о родной земле, ограбленной ненавистным врагом… Шепчутся женщины и прислушиваются к больным: один со сна плачет, и надо его разбудить, другому низко изголовье, надо что-нибудь подложить, у третьего сползла повязка, надо перевязать…

Стою у печурки и думаю: дорогие матери и сестры, как трудно было бы нам без вас!..

Прибыли мы в лагерь к исходу дня. До поздней ночи засиделся я в штабе и заночевал в шалаше у Синицы.

Проснулся я на рассвете. Утро предвещало тихий безоблачный день. Впервые за много дней меня сейчас стало раздражать, что я оброс, грязен, верхняя сорочка изорвалась, сапоги износились. Установив на пеньке венгерское зеркальце, подаренное мне Людвигом, я принялся за бритье, тем временем сапожник подбивал мои сапоги, а повариха занялась починкой гимнастерки.

Явившийся связной передал, что командир соединения Силич вызывает меня к себе — шалаш его находится метрах в трехстах отсюда. Но как же в таком виде явиться? Связной догадался о причине моей растерянности.

— Идемте, Силич спешит… Я пойду первым и предупрежу, что вы не совсем одеты.

Напялил я чьи-то башмаки, накинул на плечи свою тужурку и, прихватив оружие, отправился.

В вышине послышался гул моторов. В этом лесу растут вековые сосны, глянешь вверх — шапка с головы валится. Все же я распознал, что летят не разведчики, не транспортные самолеты, а тяжело нагруженные бомбардировщики. Раненько они сегодня поднялись, а у нас возле каждого шалаша горит костер — готовят завтрак. Лес наполнился возгласами:

— Гасить костры!

Когда я вошел, Силич отдавал приказ дежурному командиру:

— Завтрак отставить! Бригаде и всем отрядам — покинуть лагерь. Вот маршрут движения.

Земля задрожала от взрывов — бомбили ближние деревни. Самолеты обстреляли из пулеметов лагерь; щепки, отлетавшие от деревьев, были не менее опасны, чем пули.

— Разговор придется отложить, — сказал Силич.

Я поспешил к шалашу, где остались мои сапоги и гимнастерка. Здесь, кроме хозяйственников, никого не оказалось. Бомба взорвалась возле самой нашей кухни — ранило пожилого партизана, молодой девушке в грудь попал осколок, и смерть пришла мгновенно. Шум обламывавшихся и падавших крон деревьев, треск расщепляемых стволов, стук раздробленных ветвей слился со стонами раненых.

Никогда еще на нас не налетало столько самолетов.

Чтобы перебраться из этого леса в другой, пришлось пройти не меньше километра открытым полем, и немецкие летчики охотились за каждой подводой, за каждым человеком, охотились весь день, до самого наступления ночи.

К утру мы успели завершить переход в другой район. Теперь нас нелегко найти.

Спустя некоторое время, когда вражеские самолеты снова появились на небе, мы зажгли в различных местах покинутого лагеря костры, — пожалуйста, мол, бомбите, да погуще, расходуйте впустую металл, взрывчатку… Вскоре они, видимо, догадались, что мы их провели, и на время прекратили налеты.

Надвигалась зима сорок четвертого года со снегами и морозами, покраснели стволы осин, лес стоит голый, только дуб еще не хочет расстаться со своим нарядом. Надо строить землянки, а их понадобится немало — на тысячу с лишним человек. Одеты мы далеко не по-зимнему, а с продовольствием что ни день все труднее — о хлебе, кроме как для раненых и больных, никто и не думает, было бы картошки досыта…

Свой зимний лагерь мы в этом году снова построили в Усакинских лесах, километрах в пятидесяти от того места, где стояли в прошлую зиму. Птиц здесь почти не слышно, они не любят глубин заглохших лесов, летом здесь мало цветов, мало травы — ей, как и птицам, нужен лес пореже, где больше света и тепла.

Первыми на новом месте обосновались хозяйственники — они строили землянки и заготовляли продукты, лазарет и Ренцель со своей оружейной мастерской.