Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Спустя неделю Жилкин с мадьярами прибыли к нам и расположились в шалашах вместе с моими разведчиками.

Людвиг встретился со мной как со старым знакомым и откровенно обрадовался. У меня было впечатление, что он искренен.

— Что вам у нас, партизан, больше всего нравится?

— Люди. Я, правда, и раньше не верил фашистской пропаганде, объявившей партизан бандитами без цели, без идеи. Но не мог себе представить, что среди вас столько интеллигентов. Я встречал здесь учителей, врачей, инженеров, агрономов, прекрасно знающих, во имя чего они взялись за оружие! Именно поэтому, я думаю, ум партизана неистощим на хитрости, на уловки, только бы сильнее ранить врага. Я видел, какими глазами смотрели партизаны на пленных эсэсовцев, — народ, умеющий так ненавидеть, непобедим.

— Знаешь, чего мне хочется, — сказал как-то Жилкин, — напоить Людвига. Интересно, он и тогда будет говорить то же, что теперь, когда трезв?

Вечером мы с Жилкиным и Людвигом отправились в деревню и зашли к знакомому крестьянину. Дети забились в угол, а хозяйка, хоть мы ей объяснили, кто этот чужой, боялась все-таки слово вымолвить.

Людвигу, возможно, вспомнился родной дом, семья, и захотелось ему взять на руки и приласкать трехлетнюю девочку. В доме начался переполох — хоть беги вон из хаты.

— Это оттого, что они принимают вас за немца, — неловко объяснил я ему.

Его, расстроенного и растерянного, выручил Жилкин.

— Ты слышал, как Людвиг русские песни поет? У него замечательный голос.

— Спойте, — стали мы его просить.

Он спел «Из-за острова на стрежень…», потом «Катюшу». Пел он мягко, с большим чувством.

— Нравится вам наша «Катюша»?

— Нравится. У нас говорят, что «Катюша»-девушка очень хороша, но «Катюша» — бум-бум — очень страшна.

Все дружно расхохотались.

На следующий день привели мадьяр к поляне недалеко от гарнизона и распрощались. Кроме оружия, у них ничего не отобрали.

Вскоре после этого мы получили письмо. Оно занимало два больших листа бумаги, исписанных кривыми русскими буквами. Командир мадьярского полка сердечно благодарил «господина партизанского коменданта за его рыцарский поступок», за его гуманное отношение к пленным венгерским солдатам. Он писал:

«Одно большое несчастье постигло наши народы. Вы нашли в себе мужество восстать. О нас, мадьярах, этого, к сожалению, сказать нельзя…»

Староста, доставивший письмо, наш человек, рассказывал:

— Как я ни просил оставить меня в покое, как ни доказывал, что не могу найти партизан, что, если и найду их, они меня, несомненно, убьют, никакие доводы и мольбы не помогли. «Я пишу в письме, что заставил тебя быть моим парламентером, и прошу, чтобы они тебя на этот раз не тронули, какие бы счеты у них с тобой ни были. «Я гарантирую», — убеждал меня полковник.

Немцы, по-видимому, об этой истории пронюхали. Мадьярская часть была вскоре отозвана из нашего края.

В наши районы стали прибывать части новой немецкой армии. Было очень важно достать «языка».

Не простое это дело. К тому же мало радости захватить рядового солдата, нужен офицер, да повыше рангом. И партизаны — бывший преподаватель немецкого языка Емельян Горбацевич, Завьялов, Корбуш — специализировались на захвате «языков».

Однажды Горбацевич решил захватить одного из немцев, которые часто стали появляться в деревне недалеко от гарнизона. Подстерег он как-то солдата, ведшего пару коней. Одетый в немецкую форму, Емельян вышел ему навстречу, и состоялась беседа двух немцев: кто? откуда? куда? Оказывается, солдат едет в гарнизон за офицером.

— А ты офицера этого знаешь? — спросил Горбацевич.

— Нет.

— Что же, у него ординарца нет, что тебя посылают за ним?

— Его ординарец остался у нас.

— И он один поедет?

— Видишь, для него коня веду, со мной приедет…

Выяснив все, что могло оказаться полезным, Емельян Горбацевич сам поехал за офицером.

Тот рассердился, что слишком долго заставили его ждать, сел на приведенного коня — и в путь. А Емельян в роли ординарца едет сзади. Удар свой он рассчитывал так, что офицер должен был потерять сознание не больше, чем минуты на три, но, видно, перестарался. Офицер разоружен, руки за спиной связаны, а все лежит, как колода, хоть на себе тащи…

— Стоило бы вам посмотреть на его физиономию, когда он открыл глаза, — рассказывал потом Емельян. — Ручаюсь, он был бы рад никогда больше не приходить в себя. Вначале он явно валял дурака — кричал, ругался, звал на помощь. Пришлось разъяснить ему, что к чему…

Теперь тройка получила приказ отправиться к линии фронта (всего в нескольких десятках километров от нас) и постараться захватить штабного офицера.

В назначенный день разведчики не вернулись. Прошло еще три дня, а ни один из них не дал о себе знать. Тогда объявились новые охотники отправиться на выполнение этого задания и заодно узнать что-нибудь о судьбе пропавших товарищей. Когда Силич был уже готов принять эти предложения, часовой у опушки леса через связного сообщил, что Горбацевич со своей группой прибыл.

У шалаша, где находился штаб, стоял Емельян, похудевший, усталый, обросший. Он шагнул комбригу навстречу, не дойдя нескольких шагов, остановился и отрапортовал:

— Товарищ командир бригады, ваше приказание выполнено! Доставлен капитан из немецкой армейской разведки.

За завтраком Горбацевич рассказывал:

— Мы захватили было другого фашиста, да тот слишком мало знал. Чтобы поймать эту птицу, пришлось потратить несколько дней. Взяли мы его, когда он навеселе гулял на хуторе недалеко от моей деревни.

В следующую ночь с Большой земли прибыл самолет и увез немецкого капитана.

Наши партизаны Полещук и Макаревич, два друга, два неразлучных Михаила, жители деревни, где стоял большой гарнизон, попросились на одну ночь домой. Им разрешили.

Отправились с ними также Василий Савицкий и Ксюша Малеева.

В деревне, в доме старосты, пьянствовали комендант с группой гитлеровцев. Пьяный разгул оккупантов шел и в нескольких других домах.

Савицкий — большой любитель рискованных операций, оба Миши и Ксюша недолго колебались. Они притаились во дворе старосты и стали терпеливо дожидаться. Наконец из дому вышел хозяин. Он был изрядно пьян, но при виде партизан, вышедших из укрытия ему навстречу, вмиг отрезвел и кинулся назад к дверям. На пороге стоял Полещук.

— Ни звука! Вся деревня занята партизанами. Ведите себя смирно, с вами будет говорить наш командир.

Савицкий отвел старосту в сарай, его решили не трогать: если операция удастся, немцы сами его повесят.

Было задано три вопроса: сколько здесь гитлеровцев? кто они? много ли выпили?

А теперь — в хату.

Савицкий и Макаревич, вооруженные немецкими автоматами, вошли и встали один у окна, второй у дверей. Команду «хенде хох» знали все партизаны. Пригодились эти слова и на этот раз. За столом, в центре, сидел комендант, тучный, здоровенный, краснорожий, китель расстегнут. От злости он еще больше побагровел и, решив почему-то, что перед ним полицаи, заорал во всю глотку: