Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Тимохина на дереве сменяет Малеева. В ее руках снайперская винтовка Корбуша.

Ксюша доносит:

— Наши беседуют с пастухами… Внимание! Гонят…

Синица смеется:

— Выполнили свою дипломатическую миссию…

Когда до леса остается меньше ста метров, немец на мельнице дает несколько выстрелов. Вверх взлетает красная ракета и рассыпается снопом искр.

Силич командует:

— Хозяйственники, вперед! Скорее, скорее гоните скотину!

Ксюша со своего поста справляется:

— Теперь его можно снять? А то он уйдет…

— Нет!

В деревне суматоха, беготня. К лесу бегут десятки гитлеровцев. Несколько велосипедистов их обгоняет. Вторая рота открывает пулеметный огонь — велосипедисты валятся в одну сторону, велосипеды — в другую, пешие поворачивают назад.

Когда на мгновение затихает стрельба, раздается одиночный выстрел — Ксюша Малеева дождалась своего…

— Слезай! — кричит ей Максим.

Немцы обстреливают лес — рвутся мины, свистят пули.

— В путь! — раздается команда.

Первая рота движется медленней других, она — боевая охрана тыла.

Вот кончается сосновый бор и перед нами открывается светлая поляна. Дорога змейкой вьется вверх и, затянутая золотистой пылью, теряется у горизонта.

Знаете ли вы, как разложить костер в лесу, когда нет спичек? Вы, вероятно, вспомните, что читали о первобытных людях, и скажете: нужно тереть дерево о дерево до тех пор, пока оно не загорится. Друзья мои, если вам случится ночью после сильного ливня заблудиться в лесу, когда от холода не попадает зуб на зуб, а где-то неподалеку волк завывает так, что в ужасе сжимается сердце, — если с вами такое случится, как это однажды было со мной, не возлагайте надежд на этот древний способ — день наступит прежде, чем вы таким образом добудете огонь и тепло.

В селе ждали меня разведчики, и я торопился туда. С завязанными глазами, кажется, нашел бы я дорогу. И мне и коню моему была знакома здесь каждая тропка. И все-таки вот уже больше часа мечусь я по лесу. Что случилось?

Дай я волю коню, мы, без сомнения, давно были бы уже в деревне. Но я имел глупость рассердиться, когда он, испугавшись ночной птицы, неожиданно рванулся так, что чуть не выбросил меня из седла, и стал хлестать его плетью, забирая то левее, то правее.

Когда же я потом спохватился, конь безнадежно сбился с пути.

Все гуще лес и все темнее, на каждом шагу больно ударяюсь то плечом, то головой о ветви, и меня обдает ледяная капель.

Останавливаю коня; все равно в темноте дороги не найти, а так недолго угодить и к черту на рога…

Сижу в седле, припав головой к его гриве, ноет поясница, мне все холоднее и холоднее…

Слезаю, делаю несколько шагов, обувь промокает, возвращаюсь, прижимаюсь к коню — отогревается плечо, но озноба во всем теле не унять.

Срезаю ножом куски березовой коры, ощупью собираю валежник в кучу. Теперь недостает одного — огня.

Уже который раз шарю в карманах — спичек нет. Что делать?

Вдруг конь поднимает голову, настораживается, затем испуганно храпит и начинает бить копытами. Привязываю его к дереву. Два зеленых огонька мелькнули в темноте ночи, потом они слились в один и исчезли. Это волк. Даю выстрел, огоньки больше не показываются. Волк начинает где-то завывать жалобно и протяжно, словно заодно и просит и грозит: «Ну, дай, я сожру тебя, я голоден и все равно не отступлю». И вспомнилось мне, как однажды в зимнюю ночь волки, окружили наш лагерь в Усакинском лесу; сколько мы ни стреляли, они до самого рассвета не переставали выть…

Но как же все-таки разжечь костер?

В кармане у меня зажигалка, но камешек истерся и ватный фитилек сух, без капли бензина. Как быть? Вытаскиваю из зажигалки вату, подкладываю к ней отломленную от старого пенька гнилушку. Она светится и указывает местонахождение моего холодного костра. Выдираю из нескольких патронов пули и высыпаю порох на вату. Одной рукой держу за уздечку коня, чтобы не рванулся, другой сжимаю пистолет и целюсь туда, где светится гнилушка.

Огонь, вырвавшийся из дула пистолета, вынудил меня на мгновение зажмурить глаза. И в ту же секунду я услышал звуки, напоминающие потрескивание жарящихся семечек. Воспламенилось зернышко пороха, за ним второе, совсем с неожиданной стороны — третье, потом вспыхнули все сразу, и наконец загорелась вата и задымилась кора. Она свертывается, судорожно корчится, огонь охватывает веточку, которая тут же гаснет. Но партизана не учить костер раскладывать: искра есть — будет и пламя.

Стало светло и тепло. Мой конь косится глазом на огонь, от его бока, обращенного к костру, идет густой пар. Волк отступил. Он еще выл, но уже совсем далеко. Вскоре он и вовсе умолк.

Вот когда и познаешь истинную цену огню.

Чем ближе утро, тем холоднее. Светает.

Встаю, собираю ветки, бросаю в костер: «На́ тебе последнюю порцию пищи». Теперь мне бы только добраться до первого колышка линейки, и я узнаю, на каком квадрате нахожусь. Для меня это то же, что найти дорогу.

Мой конь проголодался, ему холодно, и он рвется вперед.

Я прибыл вовремя — мои товарищи собирались завтракать.

— Больше никуда одного не пущу вас, — проворчал недовольно Чижик. — Вы спокойно спали, а я вас всю ночь разыскивал…

Наутро к нам со своим взводом подошел Семен Петренко. Его заместитель Саша Барташевич — родом из деревни, лежащей на нашем пути к городу, и в которую мне предстоит зайти узнать, что нового в гарнизоне.

— Пойду с тобой, — попросился Саша, — давно мать не видал.

Пошел с нами и Петренко.

Отчим Саши служит в соседнем гарнизоне. Правда, при встрече они с оружием друг на друга не кинутся, нет, они уже не раз встречались и добрыми друзьями расставались — такой уж «полицай» его отчим. На службе у немцев он по нашему заданию, — знают об этом, конечно, считанные люди.

Семен постучал в окно. Мать Саши открыла дверь, и мы втроем вошли в хату. Она, несомненно, нас узнала сразу, но почему-то не поздоровалась, а начала искать спички, раздувать уголья в печке.

Несколько горящих лучин на шестке осветили хату. Вдоль стены тянется ряд кадушек с пышной геранью и фикусами, почти упирающимися в потолок.

Петренко строго спросил:

— У вас тут чужих нет?

— Ночуют две женщины, сама-то я их не знаю, дом ведь на тракте, попросились переночевать, я их на одну ночь и пустила.

Семен стал кричать:

— Муженька ты своего тут запрятала…

— Боже мой! — запричитала она. — Как немцы приходят в деревню, так начинают меня мучить. «Твой сын, кричат, партизан!» Вы приходите — и кричите на меня за то, что муж полицай. Что же могу я, бедная женщина, с малыми детьми делать? Они нешто слушают меня? Спрашивают, что ли, кому какой дорогой идти?