Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Однажды в базарный день цирк был переполнен крестьянами из окрестных сел. Джони, бледнее обычного, прикрепил пояс к шесту, Леня вскочил к нему на колени, затем на плечи и уж оттуда на самый верх шеста. Шест качнулся. Леня напряг свои упругие мускулы и вытянулся горизонтально, как струна. Публика в зале напряженно следила за его трюками. Шест снова качнулся. На этот раз нетрезвый Джони не удержал равновесие…

В Херсонском госпитале для бедных врачи и больные скоро привыкли к тому, что у кровати Смигельского часто можно видеть его друга Тодю. Вначале доктор Пельцер злился, ругал медицинских сестер за то, что пускают посторонних, но потом, появляясь в палате, уже и сам стал искать своими близорукими глазами этого постоянного посетителя. Иногда, бывало, пробурчит что-то нечленораздельное, а то и подмигнет, улыбаясь:

— Как вы, молодые люди, полагаете, в цирке еще поработаем?

Тодя заметил, кто к Вяльшину в цирк зачастил доктор Вильгельм Кук. Тоде казалось, что и Вяльшин почему-то опасается Кука, и хотя встречает доктора приветливо, но с большей радостью провожает его к выходу — важного, с тростью под мышкой и всегда с высоко вскинутой, как у верблюда, головой.

Сидор Степанович и Вильгельм Кук столкнулись лицом к лицу возле комнаты Вяльшина. Проход был узкий, и разминуться они не могли. Доктор ткнул своими тонкими пальцами в грудь сторожу цирка:

— Гляди-ка! Ты все еще жив, старик?

— На тот свет, Вильгельм Карлович, всегда успеешь, а смерть, говорят, в календарь не всегда заглядывает. Подожду еще малость.

— Жди, жди! Когда жизни у тебя останется совсем на донышке и я тебе понадоблюсь, не стесняйся и дай знать. Как-никак мы с тобой старые друзья.

Сидор Степанович покачал седой головой, протер слезящиеся глаза с припухшими покрасневшими веками, вытащил из кармана табакерку и, как бы не замечая, что доктор все еще ждет ответа, сделал вид, будто ищет веник, чтобы подмести пол. Кук, должно быть, считая, что слова его слишком быстро и тихо слетают с губ, подошел вплотную к старику и, приложив ладони ко рту, медленно прокричал ему в самое ухо:

— Совсем забыл, что ты давно уже глухой. Я говорю: мы ведь с тобой старые друзья…

— Верно, доктор, глухой, хотя я, старый дурень, думаю, что иногда один глаз стоит больше, чем два уха. Вы, может, помните мою черную собаку, Шарика? Уж как она была мне предана, кажется, дальше некуда, а все же как-то раз на меня осерчала и, когда я протянул ей кость, цапнула заодно и мою руку.

— Должно быть, Степаныч, тебе тогда было очень больно, если по сей день забыть не можешь?

— «Больно»… Нет, не в том дело. К боли мы привычные. Вот обида, она не забывается!..

— Так как же ты наказал своего Шарика?

— Высшей мерой наказания. Вот те крест! Я его прогнал прочь и больше видеть не захотел.

— Ну, ну! — Вильгельм Кук нервно передернул плечами и, не столько удивленно, сколько угрожающе, прорычал что-то невнятное и поспешно удалился.

Этот случайно услышанный разговор напомнил Тоде предупреждение Антуанетты: «Остерегайся этого человека». И когда Тодя, придя навестить своего друга, сквозь стеклянную дверь увидел, что Кук что-то горячо доказывает главному врачу госпиталя, он не на шутку встревожился.

— Знаешь, Тодя, — еще издали известил его Леня, — завтра меня повезут в Одессу показать профессору.

— В Одессу? Ведь доктор Пельцер говорил, что вскоре тебя выпишут.

— Доктор Пельцер действительно возражает, но меня сегодня дважды смотрел цирковой врач Кук и сказал, что ключица плохо срослась.

— Леня, послушайся меня, не езди в Одессу. Хочешь, тебя заберет моя мама, будешь пока жить у нас.

— Нет, Тодя, Джони мой опекун, а он свои права передал доктору Куку. Понимаешь, я не хочу остаться калекой. Кук меня вылечит.

В палату вошли главный врач и Кук — оба в белых халатах. Тодя не успел больше ничего сказать своему товарищу.

— Иди, иди, — взял его Кук за плечи и повернул лицом к двери. — Если тебе очень нужно, приходи завтра к пароходу. Там и поговорите…

Чем лучше шли дела у Вяльшина, тем скупее он становился. Заключить письменный контракт с Тодей он все еще не хотел, платил ему гроши.

Терпение Тоди лопнуло, и от Вяльшина он ушел к роликобежцу англичанину Джону Гастону. Джон отнесся к пареньку так, как когда-то Киселевы. Даже внешне он чем-то напоминал Алекса.

Года два они гастролировали по разным городам, покуда не прибыли в Киев. Выступали в цирке «Киссо». Здесь Джон ежедневно совершал свой рискованный трюк — мчался на роликах по высоко натянутой проволоке — и для большего эффекта при этом держал Тодю на плечах.

Незадолго до того как Джону и Тоде предстояло уехать из Киева, в городе появились афиши, возвестившие, что скоро киевляне смогут увидеть чудо природы — «человека-паука». Такие «чудеса» Тоде уже не раз приходилось видеть. Он знал, что номер этот основывается на оптических и декоративных фокусах и публике показывают только голову «паука». Само туловище незаметно, так как оно якобы окутано паутиной. Вполне возможно, что это просто кукла, управляемая кем-то при помощи проволочной нити.

Тодя надел свой выходной костюм и направился на Крещатик к ярко освещенному зданию, где выступало «чудо природы».

Удивило его прежде всего то, что белый потолок в зале совершенно чист — никаких сооружений. Только в одном месте, в правом углу было подвешено что-то, напоминающее птичье гнездо. На это гнездо и был направлен голубой луч прожектора. Посреди сцены стояла большая пивная бочка. На ней — две пустые кружки, остатки воблы, колбасы, сыра, хлебные крошки. Гаснет свет в зале. Заиграла скрипка, к ней присоединяются звуки флейты, и на сцену выбегает девочка-муха. Пышная юбочка, вся в блестках. Мягко и плавно машет она черными глянцевыми крылышками и жужжит, жужжит. Она «летит» вокруг бочки, но стоит ей опуститься на бочку, как откуда-то издалека раздается протяжное сердитое шипение. Медленно раскрывается гнездо, и зрители, заполнившие темный зал, видят, как по потолку ползет нечто, напоминающее скорее паука, нежели человека. Муха «улетает» со сцены, — теперь на нее никто уже не обращает внимания. Взоры публики прикованы к пауку. На какую-то долю секунды он останавливается, вместе со своей тенью как бы повисает в воздухе и ползет дальше, а вслед за ним тянется тонкая золотая сеть паутины.

Публика давно уже разошлась, а ошеломленный Тодя все еще не отходит от сцены. Как получается след от паутины, допустим, еще можно понять. Наверное, потолок покрыт тоненькими проволочками, они чем-то смазаны, и, когда «паук» дотрагивается до них, появляется паутина, он как бы плетет ее. Но что это за паук?

Кто-то отодвигает занавес и спрашивает:

— Тодя, это ты?