Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Пишите, — не дал ему договорить Жак, — нашли чем пугать. Но сначала взгляните на этот документ. На расстоянии вам, должно быть, трудно разглядеть, так я вам прочту: «Артист цирка Жак Альбро, французский гражданин»… Под документом стоит подпись, скрепленная гербовой печатью. Я вижу, вы с этим не согласны, что ж, можете жаловаться на высокопоставленную особу, которая выдала мне этот документ. А теперь достаньте из внутреннего кармана бумажник и рассчитайтесь с «подозрительным бродягой», который столько лет работал у вас за гроши.

Жак и не подозревал, что Вяльшин может так площадно ругаться. Но расстаться с несколькими новенькими хрустящими ассигнациями хозяину все-таки пришлось.

Паровоз зашипел, потом загудел. Жак стоял на заснеженном перроне и смотрел на поезд, который вот-вот должен был отойти. Рослый солдат в поношенной шинели со шрамом на лбу одной рукой опирался на костыль, а другой пытался ухватиться за поручни у ступенек.

Другой солдат, стоявший наверху, в тамбуре, злобно заорал: «А ну-ка, уберись отсюда!» — и прикладом винтовки толкнул инвалида так, что тот свалился на платформу.

В мгновение ока Жак вскочил на ступеньку вагона, но дверь перед ним захлопнулась. Паровоз пронзительно, как озорной мальчишка, свистнул, и пассажирский поезд тронулся с места.

— Считай, повезло тебе, — сказал Жаку инвалид, — ты бы не успел дотронуться до него, как он пристрелил бы тебя. Такая рабская душа, чтоб его холера скрутила, в сто раз хуже самих хозяев. Не зря они его держат здесь, а не в окопах. Пошли отсюда.

Сутки провели они на вокзале. Было так холодно, что даже в помещении приходилось все время растирать уши, чтобы не отморозить их. За все это время кассир ни разу не открывал окошка кассы.

Инвалид рассказывал, а Жак, слушая его, живо представил себе, как этот рязанский хлебопашец стоит посреди поля, мокрый от пота, и бруском точит косу — звонко и быстро водит им по тонкой, отливающей блеском стали. Откуда-то набежал ветерок, и море ржаных колосьев не спеша заколыхалось. Согретая земля дышит паром. До обеда еще далеко. Но отчего бегут сюда люди из деревни? Он кладет косу на стерню и до боли в глазах всматривается в даль. Всадник скачет, обгоняя всех, машет кнутом и что-то кричит. Он узнает его, это староста.

— Ты меня слышишь? — толкнул инвалид Жака в плечо. — Там же на поле я и повестку получил.

Солдат подносит ко рту скрученную цигарку и зубами разминает плотную бумагу. Затем, лизнув ее языком, не спеша рассматривает, что получилось. После этого лезет в карман и достает кресало, кусочек кремня и сухую губку. Искры летят густо, но фитиль загорается не сразу.

Жак еще как слушает! Вместе с той казенной бумагой, именуемой «повесткой», ему передается беспокойство солдата. Жак буквально видит, как из спелых колосьев осыпаются сухие зерна. Кто же займется ими, если миллионы здоровых мужчин тянутся по бесчисленным пыльным, болотистым дорогам к фронту и вслед им несутся плач и стенания женщин и детей?

— Видишь этот «Георгий?» — продолжает инвалид. — Мне его дали за поимку «языка». Брыкался тот отчаянно, но это ему не помогло: из-за линии фронта я его все же приволок. Умаялся здорово и в пустом окопе отдубасил его так, что он надолго запомнит. Потом оказалось, что это был такой же батрак, как и я. Он также оставил в деревне жену и двоих детей. Им, немецким солдатам, кайзер сказал, что русские внезапно напали на их страну.

— Кому же, — спрашивает Жак, — нужна эта война?

— Кому, говоришь? Возьми спрячь, — и солдат, оглядываясь по сторонам, подает Жаку помятый газетный листок, — прочтешь «Окопную правду», только внимательно читай, от корки до корки, и узнаешь, кому эта война нужна.

Человек в желтом башлыке поверх шапки, в короткой черной тужурке, вместе с морозом ворвался в полутемный вокзальчик и сообщил, что из депо вскоре отойдет воинский состав, к которому прицеплено несколько порожних товарных вагонов.

И вот он тащится, этот поезд, нарушая морозную тишину, от одного полустанка к другому, где маячат дежурные с тусклыми фонарями в руках. Жак и его спутник — солдат — сидят на полу и коченеют от холода. Сколько ни кутайся, мороз найдет щелочку. А тут их не одна и не щели, а целые дыры. Через них Жак видит проносящиеся мимо заснеженные поля и перелески, редкие села и хутора, верхушки колодезных журавлей, крытые соломой избы с широкими стрехами.

Зимний день короток. Не успели как следует оглядеться, а уже ночь. Лес стоит стеной, погрузившись в свои лесные думы, и в темноте не отличить оголенные березы от укутанных снегом хвойных деревьев. Неистовствует вьюга. Ветер лютует и бесится, гонит вдоль состава снежные вихри. Состав, гулко свистя, идет по мосту. Стучат, громыхают колеса на стыках рельсов. Вот проносится мимо какая-то станция, и узкие полосы света врываются в вагон, выхватывают из темноты кусок стены и тут же гаснут. Навстречу мчится поезд с ярко освещенными пассажирскими вагонами. Видно, как за столиками сидят офицеры и играют в карты. Стоит женщина, прильнув к стеклу, и вглядывается в ночь…

Жак направился в Петроград потому, что знал — там должен быть его учитель и друг Джон Гастон. Он был уверен, что тот поможет ему устроиться в столичном цирке. Но оказалось, что сам Гастон нуждается в помощи. Застал его Жак больным, с искалеченной ногой, в узкой и длинной, как сарай, холодной и сырой комнате, где из каждого угла веяло нищетой и запустением. Единственное, что Джон мог сделать для Жака, это уступить ему половину источенной шашелем кушетки.

— Что ты на меня уставился? — спросил Джон простуженным хрипловатым голосом. — Русские в таких случаях говорят: «Пришла беда — открывай ворота…»

— Джон, — сказал Жак, — сначала мне надо выспаться, потом видно будет. Я поступлю в цирк. Ничего, не пропадем.

Но уснуть Жаку не удалось. К Джону заглянул его сосед, Леонид Лагутин, слесарь Путиловского завода, человек подтянутый, быстрый в движениях. Сонная вялость вмиг рассеялась.

— Ну, какие новости вы нам принесли? — спросил Джон.

— Хорошие новости. Даже отменные. Круто заваривается каша. В городе сегодня бастуют двести тысяч человек.

Джон недоверчиво спросил:

— Вы их сами сосчитали?

Лагутин посмотрел на Гастона так, будто это капризное, избалованное дитя, и на лице его промелькнула усмешка. Он взял табуретку и подсел к кушетке.

— Джон, на прошлой неделе я вам говорил, что на нашем заводе рабочие объявили забастовку и директор грозился отправить всех бунтовщиков на фронт. Вы тогда были уверены, что рабочим придется пойти на попятную, уступить. Теперь вы видите, что ошиблись?

— Почему же вы, чудак-человек, так считаете, — привстал Джон с постели, опираясь на локти, — если директор сделал по-своему: завод закрыл, а рабочих прогнал?