Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Вошел атлетического сложения немецкий офицер, за ним смуглая худая женщина в русской шинели. Она обратилась к нам:

— Раненые и больные, выходите! Вас увезут на машинах.

Поднялся шум, толкотня, но к выходу никто не пошел. Тогда немецкий офицер приказал вывести раненых, находившихся возле самых дверей.

Женщина стала проталкиваться между нами, повторяя все то же. Мне показалось, что она еще что-то добавляет, но что — в шуме невозможно было разобрать. Когда она приблизилась к нам, я увидел ее запавшие, тревожные глаза и расслышал то, что она произносила шепотом:

— Вас убьют, убьют…

Ночь, проведенная на ногах, не подкрепила, не освежила. Весь я словно до предела натянутая струна, а голова будто свинцом налита.

— Ап! Ап! — нас выгоняли из церкви во двор.

— Шнеллер! Шнеллер! — Часовые, стоявшие у выхода, били проходивших прикладами.

Каждый старался проскочить так, чтобы избежать удара, люди наступали друг другу на пятки, задние подталкивали передних. Но и снаружи на выходивших сыпался град ударов, били гофрированными трубками от противогазов, покрикивая:

— Хальт! Хальт!

На улице — пронизывающий холод. Долина и опушка леса затянуты молочно-белым туманом. Увядшая трава покрыта инеем. Жухлые листья на земле как бы обшиты по краям тонкой белой узорчатой каймой.

Два немецких офицера стояли в стороне, искали что-то на топографической карте. Все, что они на ней видели, — деревни, луг, лес, река, близкое и родное нам, — им было чуждо и ненавистно.

Один из них заметил, что пожилой красноармеец сел на землю.

— Встать! — крикнул офицер, и лицо его побагровело от злости.

Красноармеец с покрытым паутиной морщинок желтым лицом, скорее всего ополченец, то ли не понял, что окрик относится к нему, то ли стал безразличен ко всему на свете, продолжал сидеть не двигаясь.

Фашист, стянув перчатку с холеной руки, вынул из кобуры парабеллум. Гулкий отзвук выстрела еще долго дрожал в притихшем воздухе.

— Внимание! Внимание!

Твердо ступая большими сапогами, перед нами появился рослый здоровяк с повязкой «переводчик» на рукаве.

— Господин лейтенант сейчас показал, что ждет каждого из вас, если он не будет беспрекословно выполнять приказания. Видите, как лежит этот… А между тем немецкое командование приготовило для него и теплый кров, и сытный ужин. Все это вы получите к концу дня.

Нас выстроили по четыре в ряд. На вопрос: «Кто ранен?» — никто не ответил: мы знали, что раненые, которых вывели раньше, лежат в овраге, за огородами, и земля возле них пропитана кровью. Да никто из расправы с ранеными особой тайны не делал. Наоборот, гитлеровцы не упускали случая похвастать этим.

Наша колонна росла, подгоняли новые группы пленных. Их сопровождали немецкие офицеры на мотоциклах, солдаты на велосипедах или верхом.

В одной из групп я увидел Ивашина. Он тоже узнал меня, кажется, даже подмигнул. На нем не было ремня, но он единственный, на петлицах которого сохранились знаки различия. Теплая волна прилила к сердцу — он здесь, с нами, наш командир! При виде его коренастой фигуры, плотно сжатых губ, сурово сведенных бровей над прищуренными глазами, смотревшими настороженно и внимательно, во мне зародилась смутная надежда на спасение. Немецкий лейтенант указал на него переводчику.

— Старший лейтенант, выходите из строя!

Ивашин вышел.

— Старший лейтенант, подтянитесь!

— Нечем, — ответил вызывающе Ивашин, показывая, что у него нет ремня.

— Вы пойдете со мной в голове колонны и будете повторять мои команды.

— Не пойду!

Сотни людей вскинули головы, выпрямились, на него устремились глаза, полные гордости и восхищения, — вот они каковы, наши командиры!

Лейтенант, оскалив в недоброй усмешке зубы, стал снова стягивать перчатку.

У нас перехватило дыхание.

Но переводчик опередил офицера — он с такой силой ударил Ивашина, что тот отлетел в середину колонны. В эту же минуту немецкого лейтенанта потребовали к неожиданно подъехавшей легковой машине.

Оказавшись между мной, Пименовым и Сергеевым, Ивашин мгновенно преобразился — уж мы об этом позаботились: кубики с петлиц шинели и гимнастерки были сняты, фуражка заменена пилоткой, а подбитый глаз повязан зеленым лоскутком, который Пименов оторвал от кармана своей шинели.

К полудню вышли на асфальтированную дорогу.

Солнце близилось к закату. Его последние, уже холодные лучи легли на верхушки деревьев вдоль дороги. Нас привели на большое открытое поле, огороженное колючей проволокой.

Холодный, влажный ветер трепал полы шинелей, пронизывал насквозь. Мы улеглись на подмерзшей земле.

— Вот нам и немецкая теплая постель и сытный ужин, — проговорил наш сосед, крепкий, широкогрудый человек с заметной сединой на висках. — Моя фамилия Дубинин. — И посоветовал: — Давайте сделаем так — две шинели расстелем, а тремя накроемся. Кто будет посередке, тот сможет поспать, а потом будем меняться местами.

В воздухе чувствовалось дыхание надвигающейся зимы. Ночной холод крепчал, и никому не удавалось уснуть. Больше нескольких минут улежать на одном месте было невозможно. Я натянул пилотку до подбородка, но уши все равно мерзли. Прижавшись к Ивашину и обняв его, я прошептал:

— Что будет?

Ответа я не расслышал: гитлеровцы внезапно подняли бешеную пальбу, залаяли сторожевые собаки, зажигаясь, взлетели вверх ракеты. Ивашин повернулся ко мне. Я почувствовал на лице его тяжелое дыхание.

— Что будет? — повторил он мой вопрос. — Еще один-два таких марша без еды и без сна, и мы не сможем волочить ноги. По-видимому, такова их цель.

— Значит, нельзя больше медлить.

— Это так. Но чем дальше от линии фронта, тем малочисленней будет охрана, тем легче будет бежать…

— Что же делать? — твердил я.

Сначала мы дружески совещались, теперь в его голосе зазвучали интонации командира.

— Я заметил в колонне несколько знакомых лиц. Необходимо сбиться поближе друг к другу, на походе двигаться вместе. И такой, как Дубинин, может оказаться полезным. Надо к нему присмотреться.

Как долго тянется ночь!

На рассвете подморозило, одежда заиндевела, лежать на земле стало совсем невмоготу. Люди поднимались, собирались группами. Ветер бил в лицо мелкой ледяной крупой. Трава хрустела под ногами.

Был момент, когда мы все, словно по уговору, двинулись к кольям с колючей проволокой — выдернуть, разбросать их во все стороны и открыть путь к своим, к свободе. Но как только мы приблизились к заграждениям, застрочили два пулемета, и все тотчас отпрянули назад, к середине поля.

— Эх, немного бы гранат да десятка два смельчаков! — Ивашин в ярости заскрежетал зубами. — Нам бы только начать, потом их, фашистов, даже без нас разнесли бы в клочья. В первом же лагере немедленно разыщем и соберем всех курсантов.