Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Да, я действительно услышал, но, кроме того, и увидел… увидел Пименова и Сергеева, неотрывно смотревших в распахнутую дверь.

Пока доктор говорил, полицай стоял, не трогаясь с места, но, как только тот взял меня за руку, полицай оттолкнул его.

— Отойди! Тебя это дело не касается, — буркнул он. — Не отойдешь, начальника позову.

— Следующий! — донесся голос белогвардейца.

Пименов и Сергеев приблизились на несколько шагов. Когда полицай отвернулся, я им кивнул головой и сделал рукой знак, чтобы не уходили. Они, кажется, поняли.

«Если полицай от меня не отстанет, — решил я, — удавлю его, а то вцеплюсь и утащу вместе с собой в яму, и тогда меня застрелят».

Последний пленный вышел из комнаты, когда уже стало темнеть. Белогвардеец, видимо, устал.

— Отведешь их сам, — приказал он полицаю.

Я шел последним. Все пленные были уже в бараках. Я попытался отстать и вдруг увидел: наперерез нам быстро шел Сергеев, за ним следом Пименов. Николай поравнялся с полицаем, и я услышал:

— Этого парня отпусти, — Сергеев показал на меня.

— А если не отпущу?

В то же мгновение полицай упал как подкошенный. Я знал силу Николаева удара. Надо полагать, не так-то скоро полицай придет в себя.

Мы бежали что было сил.

Попытались втиснуться в один барак, в другой — напрасная затея. Вплоть до самых дверей они так набиты людьми, что некуда ногу поставить. Запыхавшиеся, бросились мы к бараку, откуда только что вышло несколько человек: они прислонились к стене, глубоко и жадно вдыхая холодный, свежий воздух.

— Еще немного, и я задохнулся бы там. Лучше тут помереть, чем вернуться в барак, — громко жаловался один из них.

Где-то позади раздался протяжный свист. Сергеев решительно направился к входу и гаркнул:

— А ну-ка, полундра, расступись, дай дорогу пехоте!

С тех пор как мы в плену, у Николая впервые такое приподнятое настроение. Он счастлив, что так удачно провел освободительную операцию. Видимо, не мне одному придавало мужества сознание, что дружба победила смерть, такую страшную смерть…

В глубине барака немного просторнее. Мои друзья обливаются потом, а у меня все еще зуб на зуб не попадает от внутреннего озноба.

— Глядите, — Сергеев показал рукой вверх, и мы задрали головы.

На стропилах под самой крышей сидели полуголые люди и искали вшей; из огромной плетеной корзины, подвязанной веревкой к балке, торчали две босые ноги, — как человек туда забрался и как оттуда выберется, уму непостижимо. Воздух такой тяжелый и спертый, что мы вынуждены остановиться и передохнуть. Да, пожалуй, сейчас уже можно остановиться; раньше следующего дня нас тут никто искать не станет. Мы уселись в самом дальнем и темном уголке. Отдышавшись, Николай поднялся.

— До моего возвращения не уходите отсюда.

— Ты куда?

— Раздобыть ему амуницию, — произнес Сергеев так, словно собирался зайти в ближайший магазин.

Пименов накинул на меня свою шинель и стал растирать мне ноги.

— Скажи на милость, — удивился он, — а я думал, они у тебя обморожены. Ты не заметил, — Пименов понизил голос, — остальные успели разбежаться?

— Нет, не заметил, — ответил я.

— О чем ты говорил с тем парнем, в ватнике?

— Я узнал, что его фамилия Клейнман, он шофер и работал до войны где-то под Киевом.

— Когда его уводили, мы с Колей пошли следом. Им так и не удалось живым бросить его в яму — он сопротивлялся, пока не застрелили. Так ты говоришь, Клейнман его фамилия, — у Феди заблестели глаза. — Запомню, обязательно запомню.

Пименов не сомневался, что полицай от Колиного удара не оправится. А если да? Оставаться в этом лагере опасно. Необходимо во что бы то ни стало выбраться отсюда, и это, кажется, возможно: здесь, по рассказам, каждый день формируются колонны, отправляемые на запад.

Решили, что я за баландой становиться не буду, к утру переберусь в угол, где лежат больные дизентерией, и не высуну голову из-под шинели, пока друзья не окликнут меня по имени.

Вернулся Сергеев, на его плечах чья-то старая шинель, в руке пилотка.

— Эту шинель, — заявил он, — на новую не променяю. Она, правда, не без изъянов: правый рукав держится на честном слове, левая пола прожжена, да дырка невелика — с человеческую голову…

Пилотку он получил в обмен на свой котелок, а за шинель расплатился двумя сигаретами.

— Где же ты, Коля, достал сигареты?

Сергеев шепотом поделился с нами величайшим секретом: у него есть еще восемь сигарет. Они понадобятся для того, чтобы нас приняли в отправляемую отсюда колонну. Хуже обстоит дело с сапогами. А ведь если до утра я не раздобуду обуви, нам придется задержаться здесь.

Прижавшись друг к другу, мы наконец уснули. Сон мой был неспокоен, ныли ноги. Сергеев часто просыпался и жаловался:

— Дышать нечем…

Федя безмятежно храпел — сначала тихо, затем все громче, с присвистом, на мгновение затихал, потом заводил снова.

…Найти свободное место в углу, где лежали дизентерийные, было невозможно. Вплотную к стене, скрючившись, лежал кто-то закутанный в невообразимое тряпье. Николай несколько раз подходил к нему, слегка прикасался, толкал — тот не подавал признаков жизни. Тогда Сергеев решительно поднял его руку и резко отпустил — она плетью упала вниз.

— Этот отмучился, — проговорил Сергеев.

Прикрыв его лежавшей рядом шинелью, мы заслонили Николая, который, наклонившись, стал стягивать с трупа сапоги. Левый сапог сполз легко, правый же никак не поддавался. Тогда Коля стал на колено и, взявшись за сапог, рванул его к себе.

И вдруг труп заговорил:

— Чего тянешь? Грабишь, да?

Николай отскочил, а тот закричал:

— Душегуб! Душегуб!

Поднялся шум. Даже Николай растерялся.

— Теперь, — уверял он, — нас будут бить, сопротивляться опасно, хуже будет.

И правда, на нас двинулось несколько человек.

— Кто тут мародерничал? Кто? — раздались голоса, — Бей их, бей, паразитов!

Я видел: Коля, несмотря на свое же предупреждение, ответит в случае чего ударом на удар. Против него стоял невысокий, но крепкий, кряжистый парень.

— Как ты смел? — Он занес кулак.

Я бросился вперед и стал между ними.

— Сперва выслушайте! — крикнул я.

Раздались голоса:

— Бей, бей того, большого!

— Не он, я виноват, меня и бейте!

Так уж, видно, всегда бывает: раз человек сам заявляет о своей виновности, всем интересно знать, в чем же она заключается. Вокруг нас все больше и больше народу, нас окружают возбужденные, озлобленные, любопытные лица. Мы с Пименовым объясняем, перебивая друг друга:

— Мы считали, что он помер…

— А наш товарищ босой, совершенно босой, — показывает Федя на меня. — Не дать же погибать другу.

— И впрямь босой, — подтвердил тот, что наступал на Сергеева. Он снова накинул шинель на «воскресшего» и двинулся вместе с нами осматривать больных. Он сам стащил сапоги с ног одного умершего и, пристально глядя на меня умными, понимающими глазами, вручил их мне: