Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Растолкуй мне, пожалуйста, Глеб: что зависело от моего сегодняшнего «путешествия»?

— Все! — ответил он. — Сегодня мы убедились, что ты еще кое на что способен. А коли так, значит, не все пропало. Ясно? Вот так!

Для меня уже не секрет, что он бывший комсомольский работник и до сих пор так и не отвык от этого: «Ясно? Вот так!»

Алвардян, с которым мы успели подружиться, целыми днями не произносит ни слова, тяжело дышит, часто задыхается и просит пить. Когда он подносит воду ко рту, я слышу, как его зубы лихорадочно стучат по жестяной кружке — у него, вероятно, сильный жар, а термометра нет. Возвратившись, я пожал его худую, почти прозрачную руку и рассказал, что до первого этажа все-таки не дошел.

— Не беда, не беда, — утешал он меня, — они хорошие люди, держись их.

— И тебя… — горячо добавил я.

— Обо мне, — он говорил с усилием, — разговора нет. Моя песня спета — я скорым еду в «Могилевский»… Жаль, что не могу прихватить с собой хоть десяток фашистов…

Зоринкин был знаком с Эмилем, начальником похоронной команды. После того как я с большими муками спустился наконец во двор, где затем с полчаса приходил в себя, Глеб, коверкая русские и немецкие слова, объяснил Эмилю, что я и есть тот, кого он обещал принять на работу.

Эмиль бросил на меня беглый взгляд и сразу оценил:

— Этот не годится, его самого на днях хоронить придется.

Глеб то ли не понял, то ли сделал вид, что не понял.

— Доктор, — продолжал он как ни в чем не бывало, — просил поблагодарить вас и передал, что сегодня вечером можете прийти — он вам поставит банки.

При слове «банки» на лице Эмиля появилась довольная улыбка. Шутка ли? Сколько лет у него болела поясница, а тут, в России, он избавился от своего недуга, и вылечил его русский доктор, поставив ему банки, о которых Эмиль раньше и понятия не имел. Теперь чуть что — он к Зоринкину:

— Доктор, поставь мне банки!

Если бы начальство об этом узнало, ему бы, без сомнения, порядком влетело, а доктор мог бы и головой поплатиться. Но русские не трусливого десятка, в этом он не раз убеждался.

— Передайте доктору, — сказал Эмиль, — справится этот музульман с работой, — так гитлеровцы называли людей, истощенных до предела, — не знаю, но порцией баланды я его обеспечу, с ней он справится.

Во дворе лазарета стоял большой, сколоченный на скорую руку сарай из старого горбыля, крытый ржавой жестью. На железном листе, прибитом недалеко от входа в сарай, слабо проступала сквозь ржавчину старая надпись: «Могилевский…» Так вот почему здесь об умершем говорят: «Уехал в «Могилевский»!.. Специальная команда, сопровождаемая полицаями, сносила в этот сарай трупы со всего лагеря. Тут с них снимали одежду, после чего уносили к братским могилам.

Длинными и ровными рядами тянулись эти могилы. В каждой из них — сотни трупов. Зима в этом году была лютая. Верхний слой почвы так замерз, что пленным не под силу стало копать ямы. Приходилось прибегать к взрывчатке — целыми днями взрывы сотрясали воздух.

Комендант издал приказ, запрещающий пленным раздевать мертвых. Несмотря на это, на одних трупах не было обуви, на других — шинелей, третьи были раздеты догола. Гнусавый человек с рассеченными носом и верхней губой целый день стоял в сарае и снимал с мертвецов одежду с профессиональной ловкостью. После этой операции тела складывали штабелями, как дрова для просушки. И тут фашисты выработали определенную систему — трупы высоких людей клали отдельно от трупов низкорослых. Этим занимались два человека, и каждый раз, когда они, раскачав тело, бросали его на место, раздавался глухой стук, словно две сухие доски ударялись одна о другую.

Мне казалось, что меня теперь уже ничем не удивишь, но этот несмолкающий глухой перестук мертвых человеческих тел сводил с ума. А Глеб обязал меня слушать, подсчитывать, запоминать число ударов — кто-то в лазарете занимался учетом смертности. Прежде пытались установить число умерших по количеству комплектов снятой с мертвецов одежды, но, убедившись, что этот метод далеко не точен, решили вести счет трупам.

Эмиль долго подыскивал мне подходящую работу. Наконец додумался.

— Ты будешь опорожнять карманы. Все, что не представляет ценности, бросай в корзину, а деньги, даже советские, нательные крестики — все, что может пригодиться, отдавай мне, мне одному, больше никому, понял?

Объяснял он через переводчика — высокого полицая, который знал немецкий гораздо хуже меня.

Эмиль был так доволен своей выдумкой, что не переставал улыбаться. Он великодушно разрешил мне выбрать что-нибудь из тряпья, валявшегося в сарае, и теплее одеться. Все так же улыбаясь, он мне втолковывал, что я не должен ничего класть себе в карман, иначе он сделает «пиф-паф» — и «рус капут».

Ослепительно сверкал под солнцем снег, а в сарае было темно и холодно. Я так закутался в тряпье, что несколько часов на морозе мог выдержать, только руки мерзли. С работой справляться было нетрудно — карманы кто-то опустошал до меня. Хуже было дело с заданием Глеба: когда счет дошел до пятидесяти пяти, я запутался — кружилась голова, а делать какие-либо пометки Глеб категорически запретил.

В одной из гимнастерок я обнаружил подшитый изнутри большой карман. В нем оказались завернутые в тряпку фотографии, не меньше двух десятков, пожелтевшие, смятые… Я оглянулся — начальника не было, полицай рылся в груде обуви в дальнем углу. Я разложил на рваной шинели фотографии, разгладил их. Через несколько минут я уже знал, что погибшего звали Виктор, что он москвич и его сыну Владимиру к началу войны было три с половиной года.

Как давно не видел я милого детского личика!.. Вот Володя на белой простыне с поджатой под себя левой ножкой, короткая рубашонка задралась почти до шеи. Кто-то из взрослых, может быть мама, стоял перед ним, щелкая пальцами и приговаривая, наверно: «А ну, а ну», — об этом можно догадаться по сосредоточенному взгляду глазенок — двух черных бусинок, по пухлым губам, готовым расплыться в улыбке. На оборотной стороне надпись: «Вова — пять месяцев и двадцать четыре дня».

А вот Вова стоит один на ковре и трогает ручкой резиновую белку, висящую на шее. Наверное, у него режутся зубки, и он часто сует эту белку в рот. Взгляд у Вовы серьезный — не так-то легко стоять на собственных ногах.

Как счастлив, наверное, был Володя, когда вот так восседал у папы на плече! На такой головокружительной высоте сердечко билось часто-часто, но слезать не хотелось ни за что!

На последней фотографии я успел разглядеть сад. На ветвях сирени набухли почки. Володя стоял в саду и жмурился от яркого солнца.

Что-то тяжелое ударило в спину — полицай бросил в меня рваным сапогом. Я вскочил, как со сна, но поздно — ко мне шагал Эмиль. «Сейчас, — подумал я, — он будет меня бить». Фотографии рассыпались, и взгляд немецкого солдата упал на карточку, где Володя восседал у отца на плече. Эмиль нагнулся, поднял ее, вгляделся в лица, посмотрел на надпись, которую не смог прочесть, и спросил: