Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Отец никогда не поднимал на нас руку, очень редко повышал голос — да и к чему? — достаточно было одного взгляда его единственного глаза, чтобы напроказивший виновато опускал голову. Мы знали, чего он требует от нас: мы должны быть честными, любить труд и уважать труд других. И когда я, младший, балованный сын, приехавший из далекого города на каникулы, забрался однажды ночью с гурьбой пацанов в землянку, куда был снесен урожай винограда, мой отец запер нас снаружи и поспешил в соседнюю деревню за председателем сельсовета — пусть накажет тех, кто посмел коснуться колхозного добра. Мать, конечно, обрушилась на него с упреками, заступаясь за своего любимца, а отец тихо оправдывался:

— Чего ты от меня хочешь? Это же не только мое добро.

Имя моего отца… Его последнее письмо летом сорок первого года мне переслал брат, тоже курсант военного училища. Отец писал:

«Мы с мамой ночами не спим, сердце болит за вас, дети, но благословляем вас и заклинаем — бейте его, кровавого врага».

И вот это имя, имя моего отца, я должен сейчас изменить… Прости меня, отец.

В одно мгновение сонная тишина взорвалась — три санитара в сопровождении фельдшера принесли еду. Сначала распределили хлеб — на четырех человек полбуханки. Пайки уже нарезаны, но кто может быть уверен, что все они абсолютно одинаковы, да и середина или горбушка — не одно и то же. И вот, чтобы не было обиженных, применяют испытанный способ. Мой сосед повернулся к нам спиной, закрыл голову телогрейкой, из которой торчали клочья темно-серой ваты.

— Кому? — спросили его громко.

Он ответил:

— Новенькому.

Я схватил свой хлеб. Соседа я в лицо еще не видел, но по интонации можно было определить, что он не русский. Снова раздалось:

— Кому?

Хлеб распределен. Мой сосед сбросил с себя ватник, повернулся лицом ко мне — на меня смотрели глубоко ввалившиеся черные глаза. Гимнастерка и сорочка у него расстегнуты, на груди кусок почерневшей марли, под которой угадывается большая рана. Он тяжело дышит.

— Ложка, — спросил он, — у тебя есть?

С тех пор как я в плену, мне еще ни разу не пришлось пользоваться ложкой. Я отрицательно покачал головой.

— На, возьми, — он подал мне алюминиевую ложку, — она осталась от товарища, который лежал на твоем месте… Хороший был человек. До последней минуты верил, что ему удастся бежать. «Этой ложкой, — твердил он, — я еще буду красноармейские щи хлебать». Он был сибиряк, танкист, настоящий советский человек. А ты откуда?

— Москвич.

— А я армянин, из Ленинакана. Слышал ты о таком городе?

— Слышал.

— У нас в Ленинакане, — его исхудалое лицо засветилось, — я прошел бы сквозь щель, где и мышь не пролезла бы, а тут — Могилев, одно слово — могилевский… — Он сопровождал свои слова резкой и выразительной жестикуляцией.

К нам приблизился человек в длинной, кавалерийской шинели с повязкой Красного Креста на рукаве. На нем не было фуражки, и я разглядел на лбу глубокий рубец, след недавней, еще не совсем зажившей раны. Его лицо с тонкими чертами было спокойным, а в движениях чувствовались скрытая сила и ловкость.

Он присел на койку к моему соседу, они обменялись крепким рукопожатием. При этом, заметил я, пришедший передал ему одну или две вареные картофелины. Они о чем-то тихо поговорили между собой, потом «кавалерист» обратился ко мне:

— Я старший санитар палаты. Расскажи, откуда ты, как ты попал в плен?

Карандаша и бумаги у него нет, строгий и прямой взгляд внушает доверие. Ленинаканский товарищ — он мне с первой минуты понравился — закивал головой: не бойся, мол, ему можешь все рассказать.

И все же я медлил.

— Ты москвич? — начал старший санитар.

— Да, — подтвердил я, — работал мастером на заводе.

— На каком? — заинтересовался он.

На мгновение я задумался — сказать или не сказать? Глупости, решил я, не нужно быть слишком подозрительным.

— На оборонном.

Он засыпал меня вопросами — и вдруг неожиданно, в упор:

— Сколько раз ты пытался бежать?

— Один.

По фашистским законам этого ответа достаточно, чтобы расстрелять меня. Но в его голосе я уловил скрытое одобрение, когда он произнес:

— Один раз — мало…

Он направился к столику возле печурки, вынул из ящика картонную коробку и вернулся к нам. Коробка, полная бумажных карточек, напоминала библиотечную картотеку и была поделена фанерной дощечкой на две неравные части. Из меньшего отделения он вынул карточку моего соседа слева, который несколько минут назад скончался, в левом ее углу, где обычно кладут резолюцию, крупными буквами написал «от дистрофии» и переложил карточку в большое отделение.

Теперь он должен завести новую карточку, на меня. Нужно ответить всего лишь на два вопроса: фамилия, имя, отчество и прежний домашний адрес. Сколько я ни готовился к этому опросу, все-таки, когда дело дошло до отчества, запнулся. Его карандаш готов написать любое, какое ни назову, а я молчу. В мозгу бессильно билось: «Имя отца измени». Мне об этом не раз напоминал Пименов — Федор Андреевич…

— Как же твое отчество? — спросил старший санитар, пытливо глядя мне в глаза.

— Андреевич.

— Таких вещей, — проговорил он строго, — никогда не следует забывать. Ясно? Вот так! Меня зовут Глеб Иванович Чернов.

Он обернулся к младшему санитару и крикнул:

— Кузьма, эту койку займет новенький, ясно? Вот так!

Кузьма не ответил, он все еще злился — сэкономить пайку хлеба так и не удалось.

Мне хотелось знать, чем Глеб занимался до войны, — на кадрового командира он не похож ни походкой, ни выправкой. Чем-то он напоминал педагога, но спрашивать не хотелось. Жизнь в плену установила свои, железные законы, неписаные заповеди. Одна из них гласила: «Не спрашивай!»

Только на третий или четвертый день Глеб повел меня в перевязочный кабинет. Мы прошли по длинному коридору — это здание, видимо, было прежде учебным корпусом, и двери с обеих сторон вели в классы.

Меня положили на два сдвинутых канцелярских стола. За стеклом книжного шкафа виднелась белая металлическая ванночка, а в ней два пинцета, скальпель, ножницы. Рядом — две высокие банки, в одной из них с надписью «горный дубняк» — темная густая жидкость, которой здесь лечили больных дизентерией; в другой — светло-зеленая жидкость, горьковато пахнущая хвоей, средство от цинги.

В лазарете, где лежало столько больных и раненых, не было больше никаких инструментов, никаких медикаментов, и высококвалифицированные советские врачи, сами находившиеся на пороге смерти, были бессильны спасти человеческую жизнь.

Вошел человек в белом халате — врач. Белые халаты здесь носят только врачи.

— Ну, как дела, больной?

С таким вопросом, очевидно, обращаются к своим пациентам врачи всего мира. Но здесь, в лагере, где все делается для того, чтобы уничтожить как можно больше людей, от этих слов на меня пахнуло неожиданным теплом. Я поднял глаза. Возле меня стоял седоволосый, но еще крепкий человек, на лице серая тень усталости и озабоченности, голос тихий, мягкий. Выслушав несколько слов, сказанных Глебом вполголоса, он обратился ко мне: