Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Знаешь, — тихо заговорил он, — один только Федя делится с тобой своей порцией. Я не могу. Сегодня утром я поклялся, что оставлю тебе часть, и не выдержал, съел. Слышишь? — Он потряс мою руку. — Есть новости: завтра всем, кто не может ходить, будут выдавать хлеб и баланду возле наших бараков. Мы тебя осторожно спустим вниз и, как только получишь, поднимем снова. Ладно?

…Назавтра было Седьмое ноября. Крики и суматоха начались за час до рассвета. Новость, которую сообщил Николай, знали все. Выстроились две колонны, в одной люди, способные передвигаться, в другой больные и вконец ослабевшие. Пименов и Сергеев поддерживали меня.

К нам подошло несколько немцев с большой группой полицаев, вооруженных резиновыми дубинками. Сначала повели колонну «здоровых». После долгих колебаний Николай решил остаться со мной.

Небо нависало сплошной серой пеленой, снег падал крупными мокрыми хлопьями, дул резкий, порывистый ветер. Откуда-то послышался шум. С другого конца лагеря сюда бежали запыхавшиеся окровавленные люди: побои вместо хлеба и баланды — вот чем их накормили гитлеровцы. Только теперь я заметил, что наша колонна окружена. Ждут кого-то, что ли?

— Господа пленные, — обратился к нам немецкий офицер через переводчика.

Нас называют господами. Это дурная примета.

— Господа пленные, — повторил офицер, — поздравляем вас с вашим праздником Седьмого ноября и просим принять наш подарок — по десять ударов каждому!

Он повернулся к полицаям и поднял правую руку:

— Внимание! Не торопиться! Начали!

И на этот раз Сергееву досталось больше, чем другим. Кто-то по-звериному рычал:

— Бей его, того, большого!

Потом я снова очутился на чердаке, не ощущая ни боли, ни холода, ни голода. Решил: от Фединой доли откажусь. Не может же это длиться вечно, меня он не спасет, а сам погибнет!

В этот день Коля к нам не вернулся, не явился он и на следующий день. Сколько Федя ни искал, все было безуспешно — Николай Сергеев как в воду канул.

Обычно угрюмый и молчаливый, Пименов был на этот раз оживлен и разговорчив. Его глаза искрились — он вспоминал, как по окончании института участвовал в экспедиции, как пришлось целую неделю голодать, как он потом учился на немецком факультете института иностранных языков, рассказывал о своей молодой жене. Вдруг он сказал:

— Знаешь, что я решил? Отведу-ка я тебя в лазарет.

В лагере было запрещено всякое передвижение с наступлением темноты. Часовые, завидя после положенного часа пленного, стреляли без предупреждения. Все об этом знали.

Время перевалило за полночь, когда Пименов потащил меня в лазарет. Сначала он меня только поддерживал, но потом я окончательно обессилел, и он тянул меня волоком. Железные подковы ботинок гулко стучали по булыжнику. Через каждые несколько шагов Федя опускал меня на камни и отдыхал.

— Почему в нас не стреляют? — недоумевал он.

Это удивляло и меня. Мы уже были недалеко от лазарета, когда под деревом близ дороги блеснул острый луч электрического фонарика и раздался окрик:

— Хальт!

Следом послышалась вторая команда:

— Один ко мне, остальные на месте!

Пименов направился к часовому, и я слышал, как он объяснял по-немецки:

— Мой товарищ умирает, я тащу его в лазарет.

Федя с двумя часовыми подошел ко мне. Один из них наклонился, посветил и махнул рукой:

— Рус капут.

— Откуда ты так хорошо знаешь немецкий? Кто ты по профессии? — спросил второй часовой у Феди.

— Учитель, биолог.

— Коллега! — воскликнул тот. — Я тоже учитель, лингвист. Русская литература — хорошая литература. Толстой, Тургенев, — он понизил голос и оглянулся: — Горький. Меня зовут Гюнтер Пургель.

Он потребовал, чтобы Федя назвал свою фамилию. Затем вынул большой кусок сахару, поделил пополам, часть дал мне, часть Феде, налил из фляги в котелок черного кофе.

При всей своей слабости я все же не терял сознания, а теперь усомнился: в здравом ли я уме и твердой памяти? Уж очень все это было похоже на сон…

— Вот я педагог, — говорил часовой Феде, — а стою на посту, мой же командир едва умеет подписываться, а спит в теплой постели. Это потому, что он немец, а мы с ним, — он показал на второго часового, — австрийцы.

Второй часовой все время оглядывался — он был явно обеспокоен тем, что товарищ так разговорился.

Пименов и часовой расстались добрыми друзьями.

— Дня через два, — сказал он Феде, — я буду дежурить у кухни, где варят баланду, подойди, я налью тебе полный котелок.

Долго стучался мой друг в дверь лазарета. Наконец послышались быстрые шаги, дверь открылась, и мы увидели полицая с заспанной физиономией, на которой застыло выражение подобострастия, готовность ответить угодливой улыбкой на поток ругани, — кто же среди ночи станет стучаться в лазарет, как не пьяный немецкий офицер?

Увидев нас, он дрогнул от неожиданности и начал протирать глаза: не верил, что его посмели потревожить «доходяги». В глубине коридора раздался чей-то голос:

— Кто там?

Полицай вытянулся, щелкнул каблуками и отрапортовал:

— Эти доходяги так обнаглели, что стучатся даже ночью. Сейчас я проучу их, господин обер-арцт.

— Не надо. Запри дверь.

Я сидел, упираясь головой в косяк, а Пименов, чтобы не замерзнуть, топтался возле меня — пять шагов вперед, пять шагов назад…

И точно — «доходяги»…

Прошло всего несколько минут. А нам казалось, что уже целую вечность мы мерзнем здесь, под дверью лазарета.

…Кто-то шагал по дороге, шла смена караула. Вскоре вблизи раздались чьи-то голоса. Вот и те, что задержали нас. Пименов вышел на дорогу.

— Что случилось? — Увидев его, Пургель остановился.

Федя стал рассказывать, как встретил нас полицай в лазарете. Второй часовой потоптался недолго на месте и ушел.

Пургель застучал в лазарет кулаками, сапогами, потом отошел в сторону и подтолкнул Федю:

— Когда спросят, ответишь ты.

Послышался поток отборных ругательств, закончившийся вопросом:

— Кто там?

— Это мы. Я же вам говорил, что часовой приказал…

— Сейчас поговорю с тобой, да так, что сам уснешь навек и других будить не станешь.

Дверь распахнулась с такой силой и быстротой, что Федя не успел отскочить. Полицай схватил его, с силой рванул к себе, еще мгновение — и Федя полетит на камни мостовой, но… упал полицай.

— Встать! Позвать старшего врача!

Со страхом глядя на Пургеля, полицай поднялся и, втянув голову в плечи, вошел в дом. Мы последовали за ним и очутились в широком коридоре. К нам вышел высокий, худой человек с изможденным, но все еще красивым лицом.

— Слушаю вас, — обратился он к Пургелю.

— Этого больного, — австриец показал на меня, — нужно принять в лазарет.