Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Врачи запрещают петь, а я их обманываю — пою, видите, пою, сколько хочу…

— Он был известным певцом, — рассказывал кто-то из знавших его, — сам вызвался поехать с концертной бригадой на фронт, и вот…

Сергеев куда-то вышел. Трудно сказать, сколько времени он отсутствовал. Я задремал, положив голову Феде на ноги. Разбудило меня чье-то прикосновение: это была холодная, колючая щека Николая.

— У тебя жар?

— Не знаю. Куда ты уходил?

— Спи. Завтра расскажу.

— Завтра? Завтра я не встану.

— И Федя так считает…

После недолгой паузы Сергеев добавил:

— И я недолго протяну. Видишь, весь опух, это не от побоев. Только ему, — Коля показал на спящего Пименова, — только ему, быть может, удастся вырваться отсюда.

Рано утром Федя с Колей помогли мне подняться, взяли с обеих сторон под руки, и мы втроем встали в очередь. В этот день нам повезло — каждый получил пайку хлеба и черпак баланды. А Сергеев даже ухитрился снова встать в очередь и получить вторую порцию баланды.

Мы только успели поесть, как группа гитлеровцев окружила человек сто, в том числе нас, и погнала к выходу.

Куда теперь? Хорошо хоть, что мы по-прежнему вместе.

Наша группа была последней из тех, кого привели к железной дороге, где формировался эшелон военнопленных. В середине товарного состава только один пассажирский вагон, в нем, очевидно, будет находиться охрана. Нас, человек пятнадцать, подвели к переполненному вагону.

— Почему все сгрудились у дверей? — спросил офицер.

— Яблоку упасть негде! — ответили голоса.

— Сейчас проверим.

Два конвоира сняли с плеч винтовки и начали прикладами бить людей, стоявших у дверей вагона. Когда освободилось немного места, стали бить нас.

— Ап! Ап!

Тех, что шли позади, били смертным боем, но дальше двигаться было некуда.

— Вот теперь, — хохотали гитлеровцы, чрезвычайно довольные своей проделкой, — теперь мы убедились, что действительно больше места нет.

Со скрипом и скрежетом закрылась за нами дверь вагона. Мы слышали, как снаружи, визжа, пролезала в скобы задвижка. Три вагонных люка были забиты жестью и досками, только одно окно, зарешеченное, пропускало узкую полоску света и тонкую струю воздуха.

Не прошло и получаса, как изо всех вагонов понесся душераздирающий вопль:

— Воздуху! Воздуху! Задыхаемся!

В дверь нашего вагона постучали чем-то тяжелым.

— Ахтунг! Ахтунг! Не стучать и не кричать, иначе откроем огонь!

— Стреляйте! Лучше умереть от пули, чем от удушья.

По резкому толчку и гулкому перестуку можно было догадаться, что к эшелону прицепили паровоз. Он рванулся вперед, потом неожиданно попятился. Послышалось лязганье буферов. Загромыхали вагоны. Но упасть невозможно, так плотно мы прижаты друг к другу.

С нами сыграли еще одну злую штуку — эшелон загнали на запасный путь, в какой-то тупик. Сколько здесь не кричи, сколько ни стучи, никто не услышит. От окна нам удалось отодрать жесть. Но доски, как выбить доски? У одного из пленных нашлась железка, похожая на долото.

— Давай сюда! — потребовал Сергеев.

Николай уперся головой в стену вагона, а Пименову, вооруженному железкой, помогли взобраться к нему на плечи. Чтобы отвлечь внимание часовых, все застучали и закричали еще громче. Феде тем временем удалось выбить доски и открыть люк.

Едва он успел слезть, как над нашими головами засвистели пули. Но дело было сделано. За эту «операцию» нам троим предоставили место у открытого люка.

Все же, когда мы прибыли в Могилев и открыли дверь, в нашем вагоне были задохнувшиеся.

И вот перед глазами предстал большой железнодорожный узел, забитый военными эшелонами. Позднее мы увидели и раскинувшийся на высоких холмах город, омываемый с двух сторон Днепром.

Могилевский лагерь был одним из самых крупных и самых страшных в Белоруссии. Многое мне довелось увидеть, немало наслышался я о зверствах фашистов в различных лагерях, но все это не шло в сравнение с преступлениями, творимыми в Могилевском лагере. Очень немногим посчастливилось выйти из него.

Как только мы оказались за колючей проволокой, нас повели к виселице, сооруженной в центре площади, против комендатуры. Это была, так сказать, эмблема лагеря. Сильный ветер раскачивал тело с дощечкой на груди. На дощечке жирными буквами было написано:

«Смотри и запомни! Так будет со всяким, кто посмеет хоть раз не выполнить приказа немецких властей!»

Старожилы рассказывали нам, что в самые жаркие дни, с рассвета и до поздней ночи, пленных гоняли из конца в конец лагеря вдоль рва, наполненного водой. Но стоило кому-нибудь в изнеможении нагнуться, чтобы глотнуть воды или только смочить губы, в него немедленно стреляли или избивали до потери сознания.

С приходом осени, а затем зимы смерть еще нещаднее стала косить людей — гибли от холода, голода, сыпного тифа, дизентерии.

Лагерь был окружен несколькими рядами колючей проволоки, по которой часто пускали электрический ток. Вдоль заграждений, через определенные промежутки, стояли вооруженные пулеметами сторожевые посты со специально дрессированными собаками. С наступлением ночи охрана усиливалась, и каждые несколько минут вся территория освещалась ракетами. И тем не менее не проходило недели, чтобы кто-нибудь не пытался бежать.

Одной стороной лагерь примыкал к окраине города, противоположная выходила к роще. Эта роща не давала покоя. Дожить бы до лета, а там — бежать, скрыться в зарослях орешника, спрятаться в густой тени старых дубов и рассчитаться… рассчитаться сполна — за разрушенные города и села, за все муки, издевательства, голод, убийства… Бежать в лес…

Мечтать гитлеровцы не могли запретить, но как осуществить мечту?.. Как?

Одну-единственную ночь мы провели в бараке. Наутро покинули его, предпочитая замерзнуть под открытым небом; мы расчесали себя до крови, так извели нас вши и блохи.

Друзья притащили меня на какой-то чердак, укрыли тряпьем. Над головой гремела старая железная крыша.

Прошло два дня. Я не поднимался, не шел за пайкой хлеба и порцией баланды. Федя принес мне кусочек хлеба и немного похлебки в котелке.

— Ешь, — сказал он, — мы все поделили на три части.

Я видел: что-то произошло между Пименовым и Сергеевым. Николай сидел с опущенной головой и избегал взгляда Феди. Снова Пименов пришел один и снова принес мне кусочек хлеба и немного баланды. Вечером, тяжело ступая отекшими ногами, явился и Сергеев. Долго лежал рядом, не произнося ни слова. Он день ото дня все сильнее распухал, уже едва видны были его глаза — тоненькие голубые полоски под мертвенно-бледными веками, кровоточили десны, шатались зубы, потрескавшиеся губы посинели. На нем лопнула шинель, сапоги он сменил на ботинки огромного размера. И все же в нем жила еще немалая сила.