Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Наступающие сумерки заволакивают все вокруг серой дымкой. Откуда-то наползают длинные тени. Сквозь приоткрытую дверь вагона тянет свежестью, влажным запахом земли.

Я прикорнул около Кузи. Он сидит согнувшись, сжимая обеими руками распухшую щеку, и по своему обыкновению тихо, но замысловато ругается. Спрашиваю:

— Все еще болит? Зубы целы? Перевязать?

— Не надо. Хотел бы я знать: какой болван выбил ему только один глаз? Уж я бы его перевязал…

— Глянь-ка, — вмешивается Аверов, — Кузя-то от побоев умнеет.

Кто-то дернул задвижку снаружи и постучал в дверь.

— Кто там? — спросил Гюнтер.

— Это я, Губерт. Открой.

Пургель снял цепочку и посветил фельдфебелю своим фонариком.

— Ну, как тут у вас? Все в порядке?

— Яволь!

— Хочешь прогуляться, Гюнтер? Могу здесь пока посидеть.

— Благодарю. Ты ведь знаешь, что у меня куриная слепота. В темноте мне лучше не выходить.

— Что ж, давай выкурим по сигарете, и я, пожалуй, пойду к себе. Собралась теплая компания. В карты режутся напропалую. А у меня в кармане вошь на аркане. Несколько марок. В вагоне одни немцы, австрийцев, кроме меня, ни одного. Два офицера едут в отпуск. Вот кому повезло! Покажи-ка мне список команды.

Шуршат бумажки. Вот, очевидно, и та, которая интересует фельдфебеля. Он направляет на нее луч фонарика и медленно читает незнакомые русские фамилии и имена:

— Аверов, Казимир Владимирович.

— Я, господин фельдфебель.

— Вы были старшим санитаром лагерного лазарета?

— Яволь, господин фельдфебель!

— Вам сказали, куда и зачем вас везут?

— Нет, господин фельдфебель.

— До войны вы тоже были медиком?

— Зоотехником.

— Немецкому вы научились в лагере?

— Здесь я только усовершенствовал свои знания.

Губерт читает дальше. Я замер. Нет, не зря я так боюсь списков. Как оглушительный взрыв бомбы, раздается:

— Лев, Леви, юде! Гюнтер, можешь ты себе представить, что вместе с тобой, со мной здесь находится еврей? Жалко, нет с нами лагерфюрера Шульца. Он ведь хвастает, что запах водки и еврея чует за версту. Что ты скажешь, Гюнтер, по поводу моего открытия?

— И вовсе это не открытие, Губерт, а одно воображение. Представь себе — приходишь и докладываешь старику Шульцу, что среди подвластных ему военнопленных ты летом тысяча девятьсот сорок второго года обнаружил еврея. Даже будь это трижды правдой, он тебе все равно не простит.

Мне кажется, Губерт не слушает Гюнтера. Он упрямо повторяет:

— Лев, Леви, юде! Помнишь, у нас на Кирхенштрассе жил еврей с седой бородой? Леви… Однажды я разбил мячом витрину в его лавке, и он пришел жаловаться на меня отцу. Деньги брать отказался, стоял и скреб свою козлиную бородку до тех пор, пока отец мне не всыпал, как полагается, и не заставил просить прощения у этого типа. Погоди-ка, ведь с нами вместе учился его сын. Как его звали? Тоди, Доди… Если я не ошибаюсь, ты даже дружил с ним. В футбольной команде он у нас был главным заводилой. Помнишь, Гюнтер?

— Ну, так что же? Если фельдфебелю Губерту угодно, могу сообщить, что я вплоть до самого аншлюса, когда приезжал в Вену, обязательно встречался с Тоди. Он был детским врачом. Еще могу тебе напомнить, что целых два месяца у него в больнице лежал твой тяжело больной племянник. Тоди пригласил лучших профессоров на консилиум, сам часами сидел у его постели, ни пфеннига не взял с твоей сестры, вдовы. А ты? Ты одно только запомнил, что у его отца была козлиная бородка и что он не пришел в восторг, когда ты разбил у него витрину.

— Гюнтер, не забывай, дружба дружбой, а служба службой. Твой Леви из Вены меня сейчас не интересует. А вот Лев…

— Господин фельдфебель, — раздается в темноте голос Аверова, — это я, старший санитар лазарета. Разрешите обратиться?

— Говорите!

— Я их тоже терпеть не могу. Русских и польских евреев я знаю хорошо, узнаю их в любом обличье. С Левом мы в лагере встретились случайно, но мы с ним земляки, почти что соседи. Я знаком с ним и с его отцом Андреем. Он русский человек, истинно христианская душа. Разрешите, я его разбужу.

— Пока не надо. Утром я сам проверю. Вас это не пугает?

— Нисколько. Я ведь прекрасно знаю, что, если совру, мне головы не сносить.

— Конечно!

В вагоне снова напряженная тишина. В темноте никто не видит ужаса у меня на лице. Ушам своим не верю. Аверов! Вот от кого не ждал добра. Ясно одно: он не сомневается, что я русский. А что будет с нами завтра?

Уже уходя, Губерт спрашивает:

— Гюнтер, дашь взаймы немного денег?

— На, бери.

— Спокойной ночи. Я тебя закрою снаружи.

Губерт ушел, но в вагоне остался страх, который впился когтями в мою душу. Хочется обнять соседа, шепнуть ему на ухо:

— Плохи мои дела, Кузя!

И еще хочется, чтобы он мне ответил:

— Здесь, в плену, минута что год. Вот и посчитай, сколько таких минут ты уже пережил и какие мы с тобой древние старики! Не забудь, не раз уже тебя спасал слепой случай…

— Все это правда, — возразил бы я, — но что меня может спасти на этот раз?

— Мало ли что! Всего несколько дней назад, когда тебя освободили из карцера, ты считал, что еще одну такую ночь тебе не пережить. А сейчас думаешь о завтрашнем дне…

Открываю глаза. Нет, не правы те, что говорят, будто в последние минуты жизни у человека мутится разум. Вижу все ясно и отчетливо… Любому, кажется, могу помочь советом, любому, но не себе. Легче выбраться из трясины, чем из этой тюрьмы на колесах.

Который час уже? Возможно, двенадцать.

Миллионы людей слушают сейчас Кремлевские куранты. Еще бы хоть разочек услышать их звон!

Ночь все быстрее катится под гору, все быстрее и быстрее. Издалека доносится глухой взрыв. В ночной тишине, учили нас, гул летящего самолета слышен километров за сорок. Взрыв, по-видимому, где-то еще дальше. Сквозь открытое оконце вижу, как лучи прожекторов шарят в чернильной тьме, цепко щупают небо, но гула аэропланов не слышно.

Над Могилевским железнодорожным узлом сегодня ночью советские бомбардировщики так и не появились. Ни со мной, ни с Губертом в эту ночь ничего не случилось, если не считать того, что у меня на висках прибавилось седины, а у него в кармане — несколько тысяч выигранных в карты марок. Его так захватила игра, что он забыл не только обо мне, но, пожалуй, и о себе.

С первыми петухами он постучал в дверь нашего вагона.

— Гюнтер, у тебя легкая рука. Давно уж мне так не везло в карты, как сегодня. Вот мой кошелек, спрячь. Держи — вот часики, браслеты, кольца и даже золотая брошь. Все это я выиграл у хромого капитана. А вот бутылку я тебе не доверю. За нее на станции такую цену заломили. Пойду выпью и лягу спать.

Губерт пригладил прямые, редкие волосы и перед уходом предупредил:

— Смотри, чтобы был полный порядок. Если что не так, разбуди меня немедленно.