Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Дядя Олесь, — обращается цыганка к хозяину дома, — будь ласка, вынесите кружку воды. Дети смерть как пить хотят.

Олесь поворачивает голову к телеге, прикрыв глаза ладонью от солнца, и долго смотрит на женщину. Наконец узнает ее:

— Боже мой, Маша, ты? Сейчас же принесу…

К домику приближается пьяная компания, что раньше шумела возле пассажирского вагона. Больше всех беснуется хромой капитан.

— Поди сюда! — кричит он цыганке. — Брось щенка и спляши-ка нам. Спляши! — показывает он руками и здоровой ногой.

— Пляши! — поддерживает его пьяная ватага и хлопает в ладоши.

Цыганка стоит в растерянности. Испуганно озираясь, она видит Олеся, который несет кружку молока и ломоть хлеба.

— Возьми! — подает она ему младшего и старшего тоже толкает к нему.

Маленький, прислонив головку к широкому плечу Олеся, тут же, сладко посапывая, засыпает. Старший мальчик беззаботно укладывается под деревом, на пыльной земле. Ему и здесь хорошо. Возможно, впервые за долгое время он наелся досыта и напился вдоволь молока. Еще раз взглянув на детей, цыганка, вытерев фартуком пот со лба, начинает дробно перебирать босыми загорелыми ногами. Однако сил ей хватает только на то, чтобы показать в вымученной улыбке ряд кипенно-белых зубов и вяло тряхнуть плечами.

— Господин капитан, — подает голос кто-то из офицеров, — она нас водит за нос. Разве так пляшут?

— Пускай разденется.

— Раздевайся! — приказывает капитан. — Считаю до трех!

Цыганка оглядывается на детей и, тряхнув головой, начинает рвать на себе цветную ситцевую кофточку, затем сбрасывает юбку и остается в одной сорочке.

— Так ты выполняешь мой приказ! — Капитан подходит к мальчику, лежащему под деревом, хватает его за горло и поднимает кверху.

Мне пришлось видеть, как истекают кровью на поле боя, как умирают в госпитале, как погибают от голода и холода. Но то были солдаты. А сейчас в когтях у зверя бился ребенок.

Стало тихо, очень тихо. На миг почудилось, что сам убийца пожалел о содеянном. Но где там… С парабеллумом в руках он шагнул к матери, которую пьяная компания не выпускала из круга. Она не кричала, не плакала: слишком велико было горе.

— Цыган надо истреблять точно так же, как евреев. Они все жулики и воры. Так сказал сам фюрер.

Он раздвинул сомкнутый круг, но Олесь опередил его:

— Пан офицер, она местная. Ее отец и муж были кузнецами.

Утомленный собственной истерикой, капитан опустил парабеллум.

И еще раз мне довелось встретиться с фельдфебелем Губертом. Это было в Бобруйске, нас только что вывели из вагона. Он шел нам навстречу. Лицо небритое, заспанное, мешки под глазами. На слабо затянутом широком ремне болтался тяжелый парабеллум.

— Сакраменто! — вопил он, сплевывая на все стороны. — Нет, больше я этой треклятой водки не пью! Вот только еще одну рюмочку, опохмелиться. Как у тебя дела, Гюнтер? Все в порядке?

— Все в порядке, — ответил Гюнтер.

— Тогда давай-ка сюда несколько марок и веди их дальше. Я вас догоню. В случае чего ждите меня у базара.

Базар шумит, бурлит. Из общего гомона вырываются зазывные крики:

— Картошка! Горячая картошка! Две штуки за немецкую марку! За русскую пятерку — одну!

— Соль! Десятка за ложечку! Налетайте! Только здесь, только у меня настоящая соль!

— Покупайте березовые угли!

Столы, столики, лотки. Грязно, загажено. Смотрю и не верю глазам своим. Неужели это тот самый край, богатый картофелем, льном, яблоками? Но еще больше меня удивляют люди. Из каких щелей вылезла вся эта нечисть, гудением своим напоминающая надоедливых мух перед дождем? Вот, например, толстуха с тройным подбородком. Она бойко торгует самогоном. Прыщавый молодой человек предлагает порнографические открытки. Накрашенная девица в коротком, выше колен, узком платье подмигивает прохожим. А вот и жандарм с круглой бляхой на груди ощупывает всех щелками пьяных глаз.

Но больше всего здесь голодных, великое множество голодных, которые, подобно нам, не в силах оторвать глаз от нарезанного тоненькими ломтиками хлеба. Нищие — молодые и старые, хромые и слепые, отекшие, рыхлые, как квашня, и худые, как скелеты. Они слетелись сюда, как птицы на крошки после чужого пира.

— Подайте милостыню, Христа ради.

Один из них, с впалой грудью, с лихорадочными, чахоточными пятнами на щеках, сидит, поджав под себя ноги, склонив голову набок, неотрывно глядя в одну точку, и тихо напевает советскую песню. Едва слышно повторяю знакомые слова…

Видно, у него болит грудь. Его то и дело душит кашель. После каждого такого приступа на сухих синих губах остаются хлопья розоватой пены. Мужик, что сидит неподалеку от него и плетет лапти из липового лыка, подсовывает ему что-то из своих скудных припасов. Курносый мальчонка с копной русых, давно не чесанных волос — он чувствует себя здесь как рыба в воде, — споласкивает кружку и подает певцу напиться. На несколько мгновений на его лице застывает выражение недетской скорби и гнева, но вскоре, увидев, наверное, нечто такое, что заставило его забыть обо всех горестях и печалях, он безудержно хохочет так, как умеют смеяться только дети. И снова звенит его голосок:

— Кому воды? Холодная и вкусная, прямо из колодца! Кому охота пить, налетай, не стесняйся!

Жандарм грозит ему издали тяжелым кулаком: мол, брось озорничать, а то уши оторву. Но маленький водонос не из пугливого десятка. Наоборот, блеснув глазенками, он смело переходит в контратаку: сначала дразнит жандарма, высовывая язык, а затем, когда тот направляется к нему, пальцем тычет куда-то вбок: эй, дяденька, не горячись, мол, оглянись-ка лучше, взгляни, кого бог несет! Как бы тебе не попасть впросак. Понятно?

И жандарму волей-неволей приходится отступить. Он туже затягивает ремень, поправляет бляху на груди и, изогнув губы в угодливой улыбке, отправляется навстречу начальству.

К нам приближается офицерский патруль. Высокий унтер-офицер строго спрашивает у Гюнтера:

— Другого места, где остановиться, не нашли?

— Фельдфебель приказал, — спокойно отвечает Гюнтер.

— Вы ведете их на работу?

— Нет, в крепость.

— Тогда нечего стоять, марш!

Сколько воды утекло с тех пор, как я в плену, и снова, как в первые дни, нас гонят по шоссе Москва — Варшава, что рассекает Бобруйск на две почти равные части.

На углу главной улицы, на единственной уцелевшей стене разрушенного дома, рядом с новым непрошеным названием сохранилась табличка с надписью: «Ул. Социалистическая». Можно, конечно, сорвать и этот клочок жести, но самое слово из памяти никому не вычеркнуть…

Крепость с трех сторон омывают воды Березины. Внутри, в самой крепости, несколько валов. Они сложены из кирпича, покрыты землей и поросли травой. На крышах слепых каменных башен растут березы и липы. В земляных валах прорыты туннели, в которых резвятся стаи мышей и крыс. Вот низко над землей стелется струйка пыли — это мышь, выскочив из земляного вала, мчится к каменной башне.