Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Анатолий Леонидович не пил, он тянул каплю за каплей. Его же коллега одним духом выпил кружку до дна и, вытирая губы, удовлетворенно сказал:

— В жизни ничего вкуснее не пил. Вот видите, Анатолий Леонидович, что значит западная цивилизация!

Врачи встали, поблагодарили Гюнтера, но тот и не собирался уходить. Он угостил их русским самосадом, от которого в горле дерет.

— Спросите-ка у них, — подмигнул он Аверову, — с каких это пор они перестали верить в немецкую медицину? А может быть, они не доверяют известному доктору Леону?

— Не понимаем, — ответили в один голос оба, когда Аверов перевел им слова Гюнтера.

— Вот как? — удивился Гюнтер. — Неужели вы не слышали о военном враче Леоне? Он самолично из сотен пленных отобрал именно этих. — И тут же добавил несколько мягче: — Доктор Леон мой земляк и, возможно, будет обер-арцтом вашего гарнизона.

Глаза Аверова сияют — он изо всех сил старается подобрать такие русские слова, которые не ослабили бы впечатления от слов Гюнтера.

Уже перед уходом Гюнтер спрашивает у врачей, куда ему нас доставить. Заодно он напоминает им, что Аверов высокообразованный человек и что доктор Леон относился к нему весьма благосклонно.

— До свидания, господа.

— До свидания. Спасибо за таблетки.

Снова светит солнце. Мы медленно идем по двору. Гюнтер приказывает Аверову:

— Отведите их к башне. А он, — показывает Гюнтер на меня, — поможет мне нести рюкзак до выхода.

Вот она, знакомая вахтерка. Гюнтер присаживается на пороге, стаскивает тяжелые солдатские сапоги, медленно перематывает портянки. Я стою в стороне и смотрю на него.

— Ну? — спрашивает он.

Что мне ответить? Отворачиваю голову. Горло сдавливают спазмы. Гюнтер надевает сапоги, встает, встряхивает меня за плечи и, приложив палец к губам, говорит:

— Молчи, камрад. Хотелось бы знать, как ты обойдешься со мной, когда я попаду в плен к вам. А ну, давай руку, вот так. Жалко будет, если мы не доживем до конца. Думаю, что потом больше войн не будет и тебе не придется скрывать правду.

Друг мой, Гюнтер Пургель! Как мне хочется знать, жив ли ты, как хочется, чтобы ты знал, что я жив. Позже я, кого мог, предупреждал: если где-нибудь встретите пленного немецкого солдата по имени Гюнтер Пургель, знайте: это наш друг.

Здесь тесно, невероятно тесно: кажется, поднимешь ногу, потом уже не сумеешь поставить ее на прежнее место. Большие назойливые мухи беспрерывно жужжат и без страха садятся на лицо, забираются в уши, даже под рубашки. Жарко, душно, нечем дышать.

Люди стоят плечом к плечу, и хотя пересохшие губы, кажется, не в состоянии вымолвить ни слова, в воздухе стоит неумолчный, с ума сводящий гул.

Нижние нары захватили старожилы. На средних можно еще найти свободное местечко, а на верхние, прямо под накаленной солнцем железной крышей, никто не решается взобраться.

Аверов тяжело сопит и качается, будто в шторм на палубе корабля. Лицо пышет жаром. На шее вздулись голубоватые вены. Он спрашивает у соседа, что стоит, опершись о стенку:

— Почему у вас закрыты двери?

Тот поднимает опущенные веки и удивленно смотрит на Аверова.

— Ты что, с неба свалился? Неужели ты не знаешь, что даже входить и выходить нужно так, чтобы мухи не успели вылететь. Почему, спрашиваешь? Казармы немцев, правда, далеко отсюда, но они до смерти боятся дизентерии.

Теперь я понимаю, почему с потолка свисают длинные липкие бумажные ленты и сотни мертвых мух валяются на нарах и на полу.

Полицай, стоящий у входа, ударил по куску рельса, привязанному к столбу. И сразу в бараке стало тихо.

— Санитары из Могилевского лагеря, быстрее берите котелки. Марш за баландой!

Это обращение относится непосредственно к нам, но почему «быстрее»? Надо ли томимого жаждой в пустыне подгонять к источнику? И все же даже в этом случае, как, впрочем, и во всех остальных, нас все время подгоняют: «Быстрее!»

Похоже, во всех лагерях баланду готовят по одному и тому же рецепту: грязная вода, картофельные очистки, немного отрубей и много песка, который потом оседает на дне котелка. Баланда. Слово-то какое! И кто это придумал такое название для пищи? Но тот, кому довелось отведать это блюдо, знает, что вкус у него еще хуже названия. Зато пайка хлеба здесь больше, да и лучше выпечена, чем в Могилеве. Тихонько подсовываю Казимиру кусок хлеба с маслом, один из двух, которыми меня угостил Гюнтер. Аверов смотрит на меня, как на сумасшедшего.

— Выдержал? Не съел? Хотя погоди, догадываюсь… Он тебе, видать, рассказал, что было вчера вечером.

До чего же люди не похожи друг на друга, думаю я. Николай Сергеев вовсе не удивился, когда после долгого голодания мы поделились с ним в Сухиничском лагере первой порцией баланды, а в Кричеве — первой пайкой хлеба. Зато потом настала пора, когда он не мог сдержать слово и оставить хоть малую толику из того, что получал.

А Федя Пименов, сам на краю гибели, по-настоящему обиделся, когда я попросил его не делиться со мной.

— Не нужна мне твоя жалость, — сказал он со злостью. — Пока я что-нибудь оставляю тебе, я знаю, что сам остаюсь человеком.

А вот Казимир Владимирович не может себе представить, чтобы в плену кто-нибудь просто так поделился куском хлеба с товарищем.

— Не понимаю, о чем ты. Немец дал мне два куска хлеба, один для меня, другой приказал отдать тебе.

— Во-первых, — говорит Аверов, — он не немец, а австриец. А во-вторых, если бы вся армия Гитлера состояла из таких солдат, фюрер уже давно проиграл бы войну.

Он бы ее с такой армией и не начинал, хочется мне поправить его. Но я позволяю себе только пожать плечами, что можно истолковать по-разному: мол, кто знает или не нашего ума дело.

— А я, — говорит Аверов, — ни за что бы не донес хлебушек. Вот даже сейчас, — протягивает он свободную руку, — дай мне кусочек из твоей пайки, я и его, не задумываясь, проглочу.

Его рука дрогнула, будто он и впрямь собирался вырвать у меня хлеб.

— Осторожнее, если тебе неохота еще раз схлопотать по морде.

По отношению к Аверову я себе еще никогда такого не позволял.

— А ты, оказывается, кусаешься.

Как только стемнело, мы забрались на верхние нары. Во всем нужна привычка. Другие вот лежат, вытирают рукавом пот с лица и ничего, не жалуются. А у меня рубашка расстегнута до пояса, но воздуха все равно не хватает: голова кружится, в ушах звенит. Такое ощущение, наверное, у рыбы, выброшенной на песок. Будь на то моя воля, я предпочел бы всю ночь простоять на ногах, чем лежать здесь под все еще не остывшей крышей. Но Аверов боится, что его придет искать полицай, с которым он затеял драку.

У человека, что лежит возле меня, выбиты передние зубы. В руках он бережно держит старую, пожелтевшую фотографию и неотрывно смотрит на нее. Боже, до чего он худ. Кожа на лице так натянута, что, кажется, вот-вот лопнет. Сколько ему лет?