Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Хотите познакомиться с моей женой? — застенчиво спрашивает он и протягивает мне фотографию, тут же тихо предупреждая: — Только осторожно, прошу вас. Больше у меня ничего нет.

Я не собирался заводить новые знакомства, но как-то само собой вырывается:

— У меня и этого нет.

Он пытается шутить:

— Жены или карточки?

— Ни того, ни другого.

Все. Кажется, можно поставить точку. Но мне почему-то неловко. Я подношу фотографию ближе к глазам и вижу нежное улыбающееся лицо в волнах кудрявых волос. Если они одного возраста, ему не больше тридцати пяти. Нет, невозможно представить себе его молодым. Может, из-за кустиков седых волос, оставленных лагерным парикмахером. Хочу вернуть ему фотографию, но он уже забылся беспокойным сном, и улыбка блуждает по его запекшимся губам. Может, ему снится любимая, а может, просто томится в жару. Осторожно толкаю его в бок:

— У меня в котелке есть немного воды. Не хотите ли глоток?

— Спасибо. Я уж лучше намочу тряпку и приложу ко лбу. Ну как? — спрашивает он, и в голосе его звучит наивная гордость. — Нравится вам моя жена?

— Прелесть до чего хороша.

— Правда? — Глаза его радостно сияют. — А некоторые смеются надо мной. Где она сейчас? Сегодня моей младшенькой исполняется два года. В прошлом году я ее поздравил телеграммой, но повидать так и не довелось.

— Сидели? — вмешивается в разговор Аверов. Это скорее не вопрос, а констатация факта. А я-то думал, что он уже давно спит. Недавно его так клонило ко сну, что голова беспомощно моталась из стороны в сторону.

— Нет, — отвечает наш новый знакомый, — летал на истребителе.

В голосе — сдерживаемая боль. Не верить его скупым словам нельзя. А мне почему-то хотелось спросить у него, не скрипач ли он. Кстати, зачем он говорит о своей профессии? Надо как-то напомнить ему, что здесь не место откровенничать.

— Разве отсюда не забрали командиров и летчиков?

— Уж давно. Но мне нечего бояться. Как говорится, утопленнику не страшна виселица. Видите?

Только сейчас я заметил пустую штанину.

— Начальник полиции прекрасно знает, кто я. Выбитые зубы — его рук дело.

Казимир Владимирович очень любопытен. Вот и сейчас он хочет выведать, что к чему.

— Вы из одной части с ним?

— Нет. Он-то как раз сидел, когда я летал.

Аверов весь напрягся, как охотничья собака на стойке. Сейчас он сядет на своего любимого конька.

— Так я и думал. Небось посадили ни за что ни про что. Вот он и обозлился. А мы еще удивляемся, откуда что берется.

Летчик рывком поднимается и поворачивается к Аверову.

— У вас все? — В его голосе раздражение. — Так вот послушайте, за что он сидел. Передаю слово в слово, что он сам не раз мне рассказывал. Родом он из Ростова. К восемнадцати годам уже прославился как дебошир и выпивоха. Однажды зашел в пивную и взял сто пятьдесят граммов водки. Только он поставил стакан, откуда ни возьмись пьянчуга, хвать стакан — и в глотку. В наказание он так двинул несчастного алкоголика, что тот пулей вылетел на тротуар. Но этого ему показалось мало, он выскочил на улицу и добавил. Короче говоря, когда приехала «скорая помощь», помогать уже некому было… Сам он еще не додумался до того, чтобы напялить на себя личину невинно пострадавшего. Зачем же вы пытаетесь нарядить волка в овечью шкуру?

Лицо у Аверова багровеет. Он зло смотрит на летчика.

Ссора, как обвал в горах, начинается с пустяка. И, как обвал, ее иногда никто не в состоянии остановить. И сейчас казалось, что ссора захлестнет весь барак. Но удар по куску рельса у входа предупреждает: а ну раздевайтесь-ка побыстрее и замолчите. Не то…

У меня так отекли ноги, что каждый раз, снимая или надевая свои рваные сапоги, я корчусь от боли. И сейчас, согнувшись в три погибели от пронизывающей боли, я медленно стягиваю сапоги с чудовищно распухших ног и укладываюсь на нары.

В висках стучит. Неумолчно звенит в ушах. Вытираю рукавом липкий пот с лица и становлюсь на колени у круглого оконца. Может, удастся хоть на мгновение избавиться от омерзительной вони, кажется пропитавшей тебя всего насквозь. Сильный, порывистый ветер гонит по небу отяжелевшие тучи. Молния, еще одна. Огненные зигзаги полосуют оловянное небо. Отсюда я вижу верхушку высокого дерева. Оно качается и скрипит, как флагшток тонущего корабля.

Мой сосед, летчик, кажется, заснул. Сон его беспокоен. При вспышках молнии я вижу, как он жует и облизывает пересохшие губы. Пустая штанина свернулась в узел.

За всю мою жизнь, приходит в голову мысль, у меня не было столько встреч и расставаний, столько вновь приобретенных врагов и друзей. Вот и этот человек. Возможно, я никогда больше не встречу его, не узнаю его имени. И все же я, как и многие другие, надолго запомню его.

Только-только забрезжил рассвет, как кто-то ворвался в барак. Шум, рев, гулкий топот сапог по цементному полу. Казалось, корабль моих сновидений взят на абордаж морскими пиратами. Свет включен. Голые электрические лампочки под потолком слепят глаза. По нарам шныряют полицаи. Они срывают шинели, всматриваются в лица. Ясно, кого-то ищут.

— Не меня ли? — в тревоге шепчет мне на ухо Аверов.

— Успокойся. Не похоже.

Нас предупреждают: ни с места. Кто попытается сейчас снять гимнастерку или сапоги, будет болтаться на виселице. Лежащие на первых нарах благополучно прошли проверку. Приказ — слезть со вторых нар. Наконец очередь доходит и до нас. Один из полицаев не спускает глаз с летчика, что стоит, как цапля, на одной ноге.

— Ты спал?

— Как ребенок после купания, — отвечает летчик, даже не пытаясь скрыть насмешливого огонька в глазах.

Полицай бьет его наотмашь по лицу и рычит:

— Не прекратишь болтать, язык вырву!

Были обнаружены двое, спавшие в одежде. Полицай, только что избивавший нашего соседа, летчика, спрашивает у дежурного, стоящего перед ним навытяжку:

— Кто из них недавно вбежал сюда?

— За всю ночь я никого не впускал и не выпускал.

— Ах, так! Пойдешь вместе с ними.

Казимир Владимирович доволен: искали не его. На радостях он даже помогает летчику забраться на место, заодно выясняет:

— Это кто? Начальник полиции?

— Нет. Его помощник. Сначала мы подумали, что эта собака из тех, которые лают, но не кусают. Теперь уже всем известно, что он умеет не только бить, но и убивать.

Снова барак погружается в тревожный сон. Шумов храпит и во сне, как и наяву, елейным голоском мурлычет: «Прости, господи». Аверов делает вид, что его не интересует разговор, который вполголоса ведут между собой наши соседи. Он забывает в эту минуту, что с такими широко раскрытыми глазами трудно сойти за спящего.

В лагере, оказывается, идет охота за душами. Группа предателей вербует среди пленных «добровольцев» для борьбы с партизанами. В ход пошел весь арсенал средств, которыми располагает гитлеровский рейх: побои, голод, жажда, клевета, всякие посулы. Немцы делают вид, что стоят в стороне, а всем, мол, делом заворачивает полиция. Случается, что, когда полицаи уж чересчур усердствуют, избивая пленных, к концу экзекуции появляется немецкий офицер и пытается их усовестить: