Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Петя не оправдывается, не делает попытки освободиться, стоит молча, втянув голову в плечи. Придя наконец в себя, он, испуганно озираясь, зовет:

— Саша, что он ко мне пристал как банный лист?

Задыхаясь от быстрого бега, в комнату врывается Саша, который, оказывается, на голову ниже своего друга. Он мгновенно оценивает обстановку: тот, кто держит Петьку, не немец и не полицай. А раз так, можно бросить на него взгляд, который более красноречиво, чем слова, предупреждает: «Не тронь». Когда это не помогает, Саша кричит:

— А ну-ка, отпусти парня!

Аверов послушно забирает руку.

— И ты тоже хорош гусь, — с насмешливой улыбкой поддразнивает Саша приятеля. — «Саша! Саша!» Руки у тебя отсохли, что ли? Чего стоишь, как казанская сирота? Двинул бы его разок лопатой по голове, живо отучился бы руки распускать.

В словах, в самой интонации слышится глубокая привязанность к тому, кого он защищает.

Не знаю, как бы обернулось дело, но на пороге появляется доктор Крамец.

— Что за шум?

— Господин гауптман, — Аверов делает шаг вперед, — разрешите обратиться!

— Молчать! — рычит Крамец. — Отвечать будете, когда вас спросят. А вот вы, фельдшер, — тычет он пальцем в сторону молодого человека с одутловатым лицом, — вы обязаны мне обо всем доложить.

— Прошу прощения… В нашей армии мне тоже всегда доставалось за нерасторопность.

— Не в нашей, а в Красной, — поправляет его гауптман. — Не рассусоливайте. Что здесь произошло?

— Вот тот схватил за шиворот этого за то, что он разносит грязь по палатам.

— «Тот», «этот»… От вас за версту несет гражданкой. Приказываю: всех, кто с грязными ногами войдет в чистую палату, гнать отсюда в лагерь. Полицейские, кто здесь старший?

— Я, господин гауптман.

— Слыхали мой приказ?

— Слыхали. Будет выполнено, господин гауптман.

— Слушайте дальше. Все они должны работать, а не баклуши бить. Вот этого дурня с лопатой оставить без обеда. Ясно?

— Ясно, господин гауптман.

— Фельдшер, даю вам два дня сроку. Чтобы у меня везде блестело. На первом этаже пусть сегодня же приберут. Потом вы им покажете, где рыть яму под фундамент дезкамеры.

— Разрешите спросить: а что будет с окнами?

— Скажи пожалуйста, — ухмыльнулся Крамец, посмотрев на фельдшера как на ожившее чучело. — А мне казалось, что вас, фельдшер, ничего не интересует. Ящик со стеклом стоит на чердаке. Стекольщика я вам на днях пришлю. А вы что хотели у меня спросить? — обращается он к Аверову.

Казимир Владимирович угодливо кашляет в кулак:

— Прошу прощения, я бы советовал вперед убрать второй этаж, иначе работа затянется. Кирпичный бой и глину надо ссыпать подальше, чтобы пыль не летела в комнаты.

— Согласен. Но запомните: здесь не комнаты, а палаты и кабинеты. Ваша фамилия? Фельдшер, запишите: он назначается старшим. С него и спрашивайте. Итак, помните — два дня сроку.

Назначение Аверова обрадовало меня. Будет легче связаться с кем-нибудь на воле и бежать.

Хитрец Аверов прекрасно понимает, с кем имеет дело. Особенно он пришелся по душе Крамецу своими замечаниями о кабинете для главного врача.

— В палатах, — доказывает он Крамецу, — двери должны быть до половины стеклянные. Пусть больные знают, что за ними наблюдают. Но в кабинете главного врача — ни под каким видом. А вдруг кто из немцев захочет к вам зайти? Зачем лишние глаза! Я бы ваши двери обил коричневым дерматином. Еще бы мне с десяток латунных гвоздиков, таких, знаете, блестящих, с широкими шляпками… А стены? Зачем их белить? Если уж нельзя достать масляную краску, то хотя бы клеевую с колером или обои. Так будет приятнее вам и нашим посетителям.

Переделать без особого разрешения дверь главный врач не решается. Но зато он достал для своего кабинета ситцевые занавески. Вместо краски и обоев немцы выдали ему несколько порошков синьки. Аверов смешал ее с мелом и сам покрасил кабинет Крамеца.

Фельдшера главврач окончательно отстранил от хозяйственной деятельности после истории со стеклами…

А началась эта история вот с чего.

Каждый день, когда нас приводили на работу, мы обнаруживали в какой-нибудь палате выбитые окна.

В соседнем доме квартировали бельгийские солдаты. Они пьянствовали, буянили, приставали к женщинам. Но особой любовью у них пользовалась игра в мяч. Фельдшер вечно жаловался, что это именно они бьют стекла.

Однажды гауптман набрался смелости и отправился в сопровождении Аверова-переводчика к соседям. Оттуда они выскочили как ошпаренные, а вслед им неслось дикое улюлюканье и свист.

— Сумасшедшие! — ругался Крамец. — Да ладно, наплевать. Стекла у нас есть. Вот будет постоянная охрана, тогда и остеклим окна.

Верил и я, что стекла бьют веселые соседи лазарета. Но однажды я увидел, как Саша палкой, которой он только что размешивал глину, одним ударом раскрошил матовое стекло. Заметив меня, он замер. Вся кровь, казалось, отхлынула от лица.

После того как он так решительно заступился за Петю Ветлугина, мне захотелось подружиться с ним. Но Саша смотрел на меня зло, с недоверием, на мои вопросы отвечал сквозь зубы, разговаривал со мной редко и неохотно. Я понимал, что причиной тому моя кажущаяся близость с Аверовым. И вот теперь…

«Наябедничаешь?» — с презрением спросили его глаза.

Поблизости никого не было.

— Давай сюда палку, да поскорее…

Выбить еще два стекла не стоило большого труда. Ущерб, принесенный немцам, был столь незначителен, что и говорить о нем не стоило бы, но с этих пор началась наша с Сашей дружба. Несколько позже Саша пожаловался Аверову, что дикари опять «считали» наши стекла, и меня взял в свидетели.

— Ну их к дьяволу, — в сердцах сказал Аверов. — С ними разговаривать можно разве что пулеметами и пушками.

Пришел стекольщик. Принесли лестницу, и мы залезли на чердак, заваленный всяким хламом. Стекло в ящике, о котором столько говорил Крамец, было разбито на мелкие кусочки.

Стоило взглянуть на господина гауптмана в тот момент, когда ему доложили о случившемся!

С неожиданной для его рыхлого тела ловкостью он взобрался на чердак, а когда спустился, в лице не было ни кровинки. Он бегал из комнаты в комнату, словно сорвавшись с цепи, кричал, что мы сами рубим сук, на котором сидим, плевался, грозил, что нас всех упрячет в карцер. Фельдшера он наградил оплеухой. Потом сел писать рапорт начальству. А нас для острастки оставил без обеда.

Среди санитаров больше всех горячился Шумов, из кожи лез, доказывая, что виноват кто угодно, только не он.

— Тут дело не обошлось без вас, — показал он широким жестом на нас всех, — вот пускай и вешают того, кто заслужил, а я не хочу быть без вины виноватым.

Аверову, по-видимому, не понравилось, что Шумов его включил с нами в одну компанию. Он подошел к Степе и, наклонившись к его уху, будто собираясь поверить тайну, сказал громко: