Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Что это значит, известно. Его подозревают в симуляции. Если это предположение подтвердится, Крамец выпишет его, и в истории болезни, пересылаемой батальонному врачу, будет приписка по-латыни, что он симулянт. Придется вмешаться. Как только Шумов проснется, будем ему жаловаться, что от Хромова покоя нет, каждые полчаса бегает в уборную.

Еще один больной меня интересует. Малинин. До сих пор не могу вспомнить, где и когда я с ним встречался. Вот и Саша говорит: «С этим типом будь осторожен».

В его истории болезни записано: «Малинин Василий Васильевич. Родился в 1914 году в Калинине». Кажется, вспомнил: не Малинин, а Дубинин. Если, конечно, он нам тогда не врал. Помню, как он нам втолковывал, что пленный должен все уметь и ни перед чем не останавливаться. Это он ограбил красноармейца, которого немецкий конвоир потом расстрелял. Почему он здесь — понятно!

Напрасно наш командир, старший лейтенант Ивашин, только припугнул его. Надо было его еще тогда прикончить. Какая же у него болезнь? Тот же диагноз — дизентерия. Я не фельдшер, но открыть средний ящик стола, вынуть красный карандаш и поставить вопросительный знак — минутное дело.

Пленные очень редко обращаются друг к другу на «вы». Только с Аверовым, до того памятного случая в вагоне, когда он заступился за меня, я никак не мог перейти на «ты». А теперь он недовольно хмурит свои кустистые, густые брови, когда я спрашиваю: «Вы меня звали?» После такого обращения он какое-то время холоден, как мраморное изваяние. Когда же я наедине с ним величаю его немецким титулом, он и вовсе выходит из себя. Совсем недавно он меня так отчитал за «господина унтер-офицера», что я понял: человек в моем положении не может себе позволить подтрунивать ни над кем, тем более над Аверовым.

Яркий, солнечный день. О чем-то шепчутся темно-зеленые листья тополей у нас во дворе. А здесь, хоть окно и выходит на юг, темно, как в сумерки. Сквозь густой слой пыли солнечные лучи едва пробиваются. Вот где следовало бы выбить стекла, чтобы пахнуло свежим воздухом, светом, жизнью. В длинной и узкой комнате на полках лежат личные дела больных. В углу — несгораемый шкаф с медикаментами, немного дальше — железная койка, на которой спит Аверов. Тишину нарушает только мерное тиканье обшарпанных ходиков.

С хмурым и замкнутым выражением лица, напоминая чем-то покрытый ржавчиной несгораемый шкаф, на который он опирается, Аверов всем своим видом хочет доказать: «Плевать я хотел на всех на вас». Но я понимаю, на душе у него погано. Лицо заросло щетиной, под глазами мешки. Голодать ему, конечно, не приходится, но даже в Могилевском лагере в нем было больше жизни, чем сейчас.

— Почему ночью было так шумно? — обращается он ко мне.

— Сказки рассказывали друг другу.

— Сказки, говоришь? Слышал я конец одной такой сказки и, как видишь, не повесился, не отравился, хотя у меня есть чем. — Он несколько мгновений молчит, а затем продолжает: — С тобой говорить — все едино что слепому радугу малевать. Почему, хотел бы я знать, ты молчишь, будто я не к тебе обращаюсь?

Мы стоим так близко друг от друга, что я чувствую на своем лице тепло его дыхания. Лихорадочный огонек в глазах выдает его беспокойство. На щеках под кожей перекатываются желваки. И меня обдает жаром.

— У вас, Казимир Владимирович, сегодня плохое настроение.

— Это я и без тебя знаю. С тещей говорил?

— Нет. Я ей не доверяю.

— Врешь! Напрасно ты вообразил, что меня так легко вокруг пальца обвести. Дурак тот, кто носит личину и думает, что никто этого не видит. — С остановившимся сердцем, опустив голову, жду, что еще он скажет. Не вижу, но всей кожей чувствую, что он напряженно следит за мной. — И еще мне интересно знать: что за идиотское обыкновение не смотреть человеку прямо в глаза? Не хочешь ли ты, чтобы я считал тебя покорной овечкой? Другой на моем месте давно дал бы тебе пинка под зад. Но черт с тобой. В тебе уже никто не нуждается. Обходятся даже без меня.

Хотя мои опасения еще не улеглись, я теперь вовсе не уверен, что правильно понял его. Беру себя в руки и говорю как можно спокойнее:

— И я так думаю.

— Чтобы думать, надо знать. А что тебе известно?

— После каждого посещения торговки, которую Карл приказал пропустить, у Пипина блестят глаза. За что-то она ему платит.

— Смотри, жених, — тычет он в меня длинным указательным пальцем. — Смотри, много будешь знать, скоро состаришься. Как бы Пипин Короткий не прищемил твой длинный нос.

— Почему? Я ведь не сую его куда не надо.

— Хватит об этом. Скажи, тебе не трудно убирать и дежурить каждую ночь? — добреет он вдруг.

— Нет, не трудно.

— Предупреди потихоньку любителя рассказывать сказки — пусть держит язык за зубами.

— Это меня не касается. Я уборщик. Мое дело ночью, если кому надо, позвать санитара или фельдшера.

Усталый, выжатый, как лимон, я спускаюсь по лестнице. Руки и ноги совсем ватные. Хорошо, что до коридора, где находится наша комната, недалеко. Тихий свист заставляет меня повернуть голову. Дежурный у входной двери зовет меня. У порога, где из-под камня робко поднимает зеленую голову травинка, стоит велосипедист в немецкой форме. Дежурный указывает ему на меня:

— Дай ему сигареты, он передаст. Меня требуют к калитке.

— Кому передать? — спрашиваю я.

— Хромову.

— От кого?

— Он знает.

— Вас зовут Павел?

— Откуда ты знаешь?

— Хромов рассказывал о Медведеве.

— Он что, рехнулся? — Павел испуганно оглянулся. — Скажи ему, что я просил прекратить болтовню.

— Незачем вам так беспокоиться. Но вашу просьбу я передам.

— Куришь? — спрашивает он у меня.

— Нет.

— Возьми, — сует он мне в руку начатую пачку сигарет, — да ну, бери, бери. Обменяешь на что-нибудь.

Через несколько минут я бужу Хромова и говорю ему, что мне приказано проводить его в уборную. Он смотрит на меня и не может сообразить со сна, что мне от него нужно.

— Чего тебе? Убирайся! — со злостью гонит он меня прочь.

— Пошли, главврач интересуется, нет ли у вас дизентерийных палочек.

— Что?!

Хоть лопни, не знаю, что еще придумать. К счастью, он не ждет ответа. Сует босые ноги в сапоги и идет со мной.

Накидываю цепочку, нажимаю пальцем на рычажок смывного бачка и под шум льющейся воды предупреждаю:

— Стой и слушай внимательно. Есть подозрение, что ты симулируешь. Пожалуйся Шумову, что ты нынче всю ночь бегал. Будь осторожен. Не болтай лишнего. Берегись Малинина из четвертой палаты.

— А ты кто? — хватает он меня за рукав мокрыми руками.

Я сую ему в руки сигареты.

— Это тебе просил передать Павел. — Он меня все еще не отпускает. Цепкий взгляд его прикован к моему лицу. Он требует ответа. — Отпусти меня. Сюда идут. Я твой друг.

…Когда Карл снова пожаловал в лазарет, Малинин спросил его: