Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

— Но это же… Его надо…

— Все гораздо проще и будничнее, — грустно улыбнулся Авдеев. — Кто-то не захотел определенной работы и избавился от нее. Если особо принципиальные поохают, то и это уже до фига.

— Ты можешь доказать все, что здесь говорил?

— Настаиваешь? — Авдеев покопался в бумажнике, вытащил вдвое сложенный конверт, поднял его за уголок, как карту. — Вот Его ценные указания. Завалялось письмецо в книжке. А тут наткнулся…

Она читала записку долго, отделяя слово от слова. Сказала:

— Ты должен приехать в Москву.

— Новая кампания супротив начальника, — понял Авдеев. — Нет. Играйте в эти игры сами. Решение прибора дам… Действуйте! А мне живется неплохо: свежий воздух, люди… свежие. Ну, а если заболею раком, тогда уж не откажите в милости — положите меня под мой… анализатор.

— Не юродствуй.

— Ну, хорошо. — Он отвинтил колпачок авторучки и присел к столу. — Постарайся запомнить… Это, конечно, не победа над раком, но может статься, что и шажок к ней. Вот частота, схема приемника…

Наташа бережно сложила листки и сунула их в толстую тетрадь.

— Ну, и надо проститься с Лешей, — шутливо подытожил Авдеев.

— Я прошу… не делай этого, — медленно сказала она. — Прошу.

— Ладно. — Он опустил голову, сплел пальцы. — Проводишь меня?

Они вышли из гостиницы и направились к морю. Стоял невыносимый, выбеливший небо зной. Стайки чаек словно вросли в неподвижную гладь, сверкающую миллиардами зеркальных осколков.

Авдеев зачерпнул воды и обмыл разгоряченное лицо.

— Теплая, — сказал недовольно. — А я каждое утро бегаю к родничку. Припадаешь к нему — и годы с тебя слетают, как шишки кедровые, когда тряхнешь дерево… Поедем, Наташ, а?

— Поздно, Коля, — сказала она.

— Тогда так. Будет трудно — пиши. Передумаешь, захочешь меня увидеть, только свистни…

— Я буду тебе писать. Но ты приедешь в Москву, ты обязан…

— Не знаю. — Авдеев горько взглянул на нее. — Не знаю, как там сложится… А теперь… прощай. — Он прежней, неуверенной походкой пошел к вокзалу.

«Коля, — хотелось крикнуть ей. — Подожди! Я… с тобой!» Но она промолчала. Она не любила его; ей хотелось любить этого человека, но не было того суждено.

И она промолчала.

Прошин валялся на узкой койке, привинченной к полу, и ел одно за другим маленькие кисловатые яблоки, бросая огрызки в эмалированный тазик, до половины заполненный косточками слив и черешен. Он будто физически ощущал, как сила солнца и южной земли, переданная фруктам, становится силой его мощного, жадного к жизни тела, нежащегося на чистых прохладных простынях.

В дверь постучали. Воронина. Одеться Прошин не удосужился — он так и остался в плавках, насмешливо полагая, что на литую красоту его фигуры можно любоваться часами, а с женщин за такое зрелище вообще стоило бы взимать плату. Показал ей глазами на край кровати — присаживайся.

— Ты хотя бы оделся, — заметила она.

— Я — урод? — спросил Прошин.

— Нет, но существуют правила этикета.

— Знаешь, чем ты мне всегда не нравилась? — Он подтянул колени к подбородку. — Соблюдением правил, выдуманных не тобой. Причем соблюдением ортодоксальным. А один знаменитый американский поэт однажды сказал мне: «Я люблю наготу человека вне зависимости от его сложения. Когда человек наг, он прекрасен…»

— Он взглянул на нее и еще раз отметил, что красоты у девочки не отнять. Прелестное создание. Особенно лицо — классика! Венера… В современной интерпретации. И даже удивительно, что при такой рекламной внешности она может всерьез заниматься разной там физикой, электроникой… Да помимо этого еще божественная чистота души… Просто патология.

— Нда-с, — молвил он, все-таки накидывая рубашку на плечи и запихивая тазик с объедками под стол. — Как город? Все ли персики сожрали отдыхающие массы?

— Алексей… — медленно начала она, — какой же ты подлец…

— Чего еще такое? — недовольно спросил Прошин.

— Я видела Авдеева.

— Ну, — сказал он. — Забавно. И что ж?

— А то… что теперь я все знаю.

— Что значит… это «все знаю»? — тихо спросил Прошин.

— Все! Твои аферы, диссертации — та и другая; заведомый провал анализатора! — Она устало провела ладонью по лицу. — Ты… матерый, последовательный негодяй!

— Ну-ну, — сказал Прошин. — Давайте на полтона ниже, мадемуазель…

— Ноя это так не оставлю, — перебила она, не слушая. — Я докажу, что подпускать тебя к науке… Да и вообще тебя в клетке держать надо! Рвач, вредитель, убийца… Анализатор — это жизни! И ты знаешь! Я говорю откровенно, можешь обижаться, можешь нет, дело твое.

— Один мой знакомый, — заметил Прошин хладнокровно, — тоже любил говорить гадости и тоже называл это откровенным разговором. Так вот — в итоге он оказался без собеседников. Теперь относительно твоих обличений. Все, что ты плетешь, бездоказательно.

— Почему же? — Она вызывающе вскинула голову; не глядя, достала из нагрудного кармашка записку. — Узнаешь? Твое послание к Коле. Чукавин как-то сказал, что ты и под меловую черту на асфальте пролезешь. Посмотрим, как это выйдет у тебя на сей раз.

Он быстро схватил ее за руку.

— Стоп! — Она спрятала бумагу за спину. — Вы поступаете не по-мужски, Алексей Вячеславович… Я могу поднять крик, получится безобразная сцена…

Прошин нехотя разжал пальцы.

— Удивительно, — сказал со смешком. — Я видел десятки начальников лабораторий — вообще десятки всяких начальников! — и у всех дело поставлено так, что их гаврики и пикнуть не смеют против, а уж если говорить про слежку и сбор улик… Н-да. Невероятно. Ну, а что касается анализатора, им ничего не стоило бы свернуть таковой на нет в первый же день упоминания о нем. И почему мне так не везет? Размазня я, что ли?

— А ты набрал себе не тот экипаж. Сплотил таланты, будучи бездарью. Ты думал, с такими легче, думал — такие все сделают быстро и красиво, а ты выиграешь свободное время и почести. Однако, выигрывая в одном, проигрываешь в другом. Закон. Физики и жизни.

— Наташа. — Он безуспешно пытался говорить просящим голосом. — Я заклинаю тебя. Давай так. Я уйду из лаборатории, уступлю свое место Лукьянову и тему восстановлю! От тебя требуется одно — подарить мне эту бумагу. Все. Договор взаимовыгодный.

— Да брось ты это делячество! — поморщилась она. — Если на то пошло, Лукьянов так и так займет твое место. И тему восстановит! А бумажка получит ход. Я не могу сделать иначе.

— Жаль, — сказал Прошин. — Но дело твое… Унижаться не стану. Только что бумажка? Ее можно трактовать как, материал мелкой производственной склоки, определяющий, ну… мои субъективные научные воззрения, скажем. Не преступление, что мне нравилась одна система датчика, а кому-то другая. Правда, лишний шум. Но — переживем.